– Строго ты с ними.
– Крепче будут. Пойдем ужинать. Лида окрошку обещала наладить. Пойдем, пойдем.
Лида была на летней кухне и, судя по всему, в разбирательстве с гвоздями участия не принимала. Только вскинула голову и глянула на мужа с немым вопросом.
– Нормально. Осознали и даже обещали исправиться.
– Беда с архаровцами, – пожаловалась Лида, – что-нибудь да натворят. Ездил, Степа, в райцентр?
– Был, договорились. Спасибо, мужики вроде ничего.
– Вот и славно, к осени, глядишь, в свой дом войдешь.
Только сели ужинать, как притащилась Иваниха.
Была она в новой, пышной на заду юбке, шустра и говорлива, несмотря на свои семьдесят с лишним лет. Прищуря маленькие, поблекшие глазки, Иваниха долго разглядывала Степана.
– Никак парня не признаю. По обличию-то вроде знакомый, а вот чей – не признаю. Уж не Елены ли Берестовой сынок объявился?
– Он самый, бабуля.
– Домой потянуло? Домой-то всегда тянет. Я вот в город к своим приеду и больше недели жить там не могу – домой надо. Для меня и места другого, кроме Малинной, нету.
– Бабуля, – перебила ее Лида. – Садись за стол, за столом и поговорим.
– На-а-ак, я не ужинать пришла, Лидия Афанасьевна. Гостинчик вот ребятишкам, самы ранни нонче.
Иваниха вытащила из кошелки три махоньких пупырчатых огурчика, и Степан вспомнил, что бабка славилась в Малинной как редкая огородница. Мать всегда ходила к ней за семенами, и любая овощь, если семена были от Иванихи, росла и зрела отменно.
Хозяева все-таки уговорили бабку и усадили за стол. Степан был рад приходу Иванихи, знал, что она обязательно вспомнит о матери. О ней часто вспоминали старухи, и он, слушая их, будто видел мать, видел ее живой. Прошлая жизнь, прожитая в Малинной, возвращалась и казалась непостижимо светлой и спокойной, в ней было лучше, чем в нынешней. Воспоминания детства грели, успокаивали Степана, и он отгораживался ими от сегодняшнего деревенского дня, который, как он начинал понимать, уже совсем иной, незнакомый, совсем-совсем не тот, каким он представлялся и виделся в Шарихе. Годы не только людей изменили, но и саму деревню…
Иваниха опрятно и ловко поела, опрокинула подряд три чашки чая, зарозовела, выпрямилась, и ее морщинистое личико расправилось. Глянув на Степана поблекшими, но еще цепкими глазками, Иваниха заговорила:
– Мы в войну-то робили с твоей матерью, сколько этого леса переворочали… Ох, и поробили, ох, и поробили. Досталось же ей, Елене, долгим век-то показался… А сынок вон и на похороны не приехал, а приехал, так избу пропил. Ты, парень, не морщись, я врать не стану, я правду говорю.
– Да нет, я… – Степан смешался, готовый провалиться сквозь землю, чтобы не слышать и не видеть въедливой старухи, чуял, как наливается и багровеет у него старый шрам на щеке. – Слушаю…
– Послушай, послушай, может, на пользу пойдет.
Лида, понимая, что бабкины поучения Степану как нож острый, добавила Иванихе чаю и ловко увела разговор в сторону. Взялась расспрашивать, как лучше поливать капустную рассаду. Иваниха забыла про чай – об огороде она могла толковать сколько угодно. Между делом пожаловалась:
– А у меня в прошлом годе всю капусту уташшили. По осени, снежок токо пал, проснулась, гляжу в окно – ташшат. И жалко, и выйти боюсь – пристукнут, и поминай как звали. Народ нонче пошел – ужасть одна. Чем дале, тем страшней. Чашшин вон парнишка, как варнак какой, средь бела дня с ножиком ходит, и управы никакой нету. Заберут на отсидку, а он вернется да пушше прежнего…
Тут Иваниха глянула в окошко, увидела, что стемнело, и шустро засобиралась домой.
– Темно уж, а я расселась. Ходить-то одной боязно. Стоко варнаков развелось, прихлопнут и фамилью не спросят.
– Я провожу, – Степан поднялся, попрощался с Шатохиными. Сергей молчком протянул руку и в глаза не взглянул. За весь вечер он почти ничего не сказал, сидел, тяжко навалившись на стол и опустив голову. Его коротко остриженный затылок серебрился под светом электрической лампочки. Чем больше слушал он Иваниху, тем сильнее тяжелели у него широкие скулы, и туже натягивалась на них кожа. Следа не осталось от доброй строгости, с какой он воспитывал недавно свое войско. Весь ушел в себя, как в раковину, и даже створки захлопнул. И снова Степану было неловко и неудобно рядом с ним, словно он что украл у человека и никак не насмелится признаться. Вышел он от Шатохиных с облегчением.
Иваниха сразу уцепилась за рукав пиджака, и Степан почуял частое, испуганное дрожание ее руки. Бабка сразу примолкла и мелко, торопливо засеменила рядом, сбивая от быстрой ходьбы дыхание. Когда они проходили мимо клуба, который был уже закрыт и темнел окнами, увидели на крыльце несколько мигающих папиросных точек и услышали хохот, матерки и визгливую музыку из магнитофона. Иваниха сбилась со своей семенящей походки, запнулась, ахнула и обмерла.
– Ты чего, бабуля?
– Ох, батюшко, дак ить боюсь, – задушенным шепотом отозвалась она, стоя на одном месте – похоже, ноги отнялись. – Боюся. В прошлом годе вот так же, пьяные, деньги требовали…
– Не бойся, пошли, пошли.
Степан крепко взял ее под старческую, исхудалую руку и осторожно сдвинул с места. Иваниха дрожала, как лист под ветром.
Они миновали балдеющий на крыльце молодняк, и тут Степана обшарил лучик фонарика, обшарил и скользнул на Иваниху. Она присела. На крыльце заржали. У Степана соскользнул в грудь острый, злой холодок.
– Ну-ка, бабуля, погоди.
– Да ты чо, батюшко, пойдем, пойдем, пока меня ноги держат… отнимутся…
Степан и сам видел, что, оставь он сейчас старуху, она грохнется оземь. Сдержался и повел ее дальше. Фонарик погас.
– Чо деется, чо деется! – сокрушалась Иваниха до самой своей избенки. Поднялась на крылечко, долго возилась с замком, не открыла и позвала Степана: – Открой, батюшко, руки трясутся, никак попасть не могу.
Степан отомкнул замок, распахнул дверь и пропустил бабку вперед. Она нашарила выключатель, и в сенках вспыхнул подслеповатый свет.
– Ну все, бабуля, закрывайся, я пошел. Спокойной ночи.
– Да нет уж, зайди, батюшко, дело к тебе есть. – Иваниха села на скамейку, безвольно бросила на колени морщинистые, изработанные руки. Прикрыла глазки. – Погоди только, оклемаюсь я. Ох, ты, чо деется, чо деется…
В сенках стоял сухой и кисловатый запах. В детстве такой запах Степан называл старушечьим. Его никогда не было в тех домах, где были большие семьи и где были ребятишки, но стоило только старухе остаться одной в четырех стенах, как тут же поселялся и этот запах. В прошлые годы, когда Степан еще изредка наведывался к матери, замечал – все крепче, плотнее укрепляется в их избе сухой и кисловатый запах, точно такой же, какой был сейчас и в сенках у Иванихи. Даже потянул носом, чтобы ощутить его сполна.
