– Так уж и быть, не ходи на работу седни, отревись. Но завтра – как штык!
И пошла она, еще одна малиновская вдова, по синему рассветному переулку к своему дому, пошла, тая в себе разрывающий душу крик, и, когда перешагнула через сломанную ступеньку, поднялась на крыльцо и толкнулась в пустую избу, разом осталась без сил и рухнула плашмя на пол, намертво стиснув в кулаке черную бумажку, которая так и не отогрелась. Ветры теплые, солнце красное, небо синее, вода прозрачная! Как же вы допустили, как случилось так, что тот, кого холили вы и нежили, кого обогревали и поили, лег в землю в самом цвете, не вызрев еще и плода не родив? Разве для такой кончины растили вы его? Ответьте, скажите, в чем и перед кем виноват он? И заодно скажите еще, как теперь ей самой жить, вдове двадцати одного году? Скажите, не таите! Билась Елена головой в половицу, рвала на себе волосы, но не было ей никакого ответа. Лишь черная тень легла на крышу и просочилась по дереву до самой земли, навечно отметив жилище смертной метой.
Целый день пролежала Елена на полу, боясь подняться, потому как не было теперь у нее в жизни опоры, за которую можно ухватиться и устоять на ногах. И знала она: даже если поднимется, то сразу и упадет. Без опоры люди на ногах стоять не могут, да и жить без нее не под силу.
«Что ты, что ты, Ленушка, не думай так, жить надо. – Сильные руки легко подняли ее с полу и уложили на кровать, растрепанные волосы пригладили, слезы вытерли. – Жить надо. Жизнь мы не сами себе берем, не сами ее и кончаем. Жить надо, как бы ни было… Слышишь, люба моя? Слышишь меня?»
Прояснило, словно раздернуло густой туман, и она увидела белую рубашку с красным вышитым пояском, распушенные кисточки на пояске увидела и узнала, да и как было не узнать, если все это своими руками на свадьбу вышивала, года еще не прошло, как вышивала. Еще яснее прояснило: стоял Василий, живой-живехонький, улыбался и чуб свой ворошил сильной рукой. Вот так и на свадьбе – все улыбался да чуб ворошил. А ей ничего другого и не нужно, ей бы только видеть все это.
«Ты жди меня, Ленушка, я приду. Мы еще детей нарожаем, дом построим. Дом большой будет, ребятишек много. Жди, Ленушка, жди…»
Василий погладил ее по щеке, неслышно отступил в сторону и исчез, мелькнули напоследок кисточки пояска, взвихрились вверх и растаяли.
Елена лежала на кровати, валенки ее заботливо были уложены на печке, а вышитый поясок Василия висел на месте, на гвоздике в простенке, только не так, как обычно – посерединке, а скрученный в тугое колечко. Елена сползла с кровати, отомкнула деревянный сундук – и рубашка была не так уложена, не хозяйкиными руками. Сразу видно, что не хозяйкиными. На полу валялся скомканный казенный конверт. Елена бросилась к нему – откуда только сила взялась! – схватила, до сих пор холодный, изорвала на мелкие кусочки, высыпала на плиту и сожгла, а пепел вытащила на улицу, затоптала в снег и долго потом, начисто, отмывала руки. Не желала она верить, да и не поверит никогда мятой бумажонке, откуда бы ее ни присылали, она сердцу своему верить хотела, а сердце стукало упругими толчками, словно говорило раздельно и ясно: «Жив… вернется… жив… вернется…»
2
Ах, ледянка, ледянка! Не водой ты полита, а бабьими слезами, на морозе застывшими. Другой раз кажется, что ни конца тебе нет, ни краю. Лошади в куржак побелены, пыхают паром, клонят от натуги головы на долгих подъемах. Скрипят мерзлые постромки, скрипят полозьями сани по льду, скрипит на санях сосновое бревно, норовит на поворотах вывалиться из деревянной седловины, оборвать гнилые веревки и так завалиться в глубокий снег на обочине, что ни стяжками его оттуда, ни слезами, ни криком не выручишь. Лошади уросят, рвутся в сторону, бабы пурхаются с бревном и с санями, ругаются, плачут, а мороз знай себе придавливает – гул по бору стоит.
Елена в тот день возила на пару с Настей Булановой, лучшей своей товаркой. По четыре ездки сделали, промерзли насквозь, но нигде не опрокинулись и упряжи не порвали. Четыре ездки норма была, но подвернулся им, как назло, Бородулин у штабелей и погнал в пятый раз, крича, что еще светло и можно возить да возить. Деваться некуда – поехали. Закатили еще по бревну на сани, примотали веревками, потащились обратно. А руки уж не гнутся, торчат в рукавицах, как палки. Но вот и Цыганское болото обогнули, деревня впереди замигала в потемках, до штабелей с лесом – рукой подать. Лошади, вконец за день замотанные, и те поживей пошли, почуяли отдых. Добрались. Настя с Еленой бревна на штабель закатили и тут же прямо на снег легли. Ни встать, ни шагу сделать, хоть плачь. А надо еще лошадей распрячь, отвести на конюшню, да и дома дела ждут. Елене полегче, она одна, ей много не надо, а у Насти на руках мать больная и три сестры младшеньких… Господи, да увидится ли конец такой жизни?
– Вставай, Настя, вставай, иди домой. Я сама лошадей распрягу и поставлю сама. Иди.
У Насти и на «спасибо» сил не осталось. Поднялась еле-еле, качнулась, как на ветру травинка, и потащилась, не оглядываясь, к деревне, к теплым, мигающим огонькам. Елена отдышалась и поднялась следом за ней. Пока отгоняла лошадей на конюшню, пока распрягала их, на улице совсем стемнело, и густо вызвездилось небо. Колючая, белая мгла поднималась над деревней столбами. Глянешь на нее – и дыхание заходится. А Елене на верхний край еще добираться через всю Малинную, и решила она заглянуть в конюховку, отогреться. В конюховке топилась печка, полыхала жаром, переливаясь и отсвечивая, раскаленная плита. Стащила Елена с себя одежонку, припала к горячим кирпичам, и ее враз разморило, понесло, будто раскачивало на теплых волнах. Разбудили ее, как толкнули, грубые и жадные руки. Они рвали на груди кофтенку. Ярко плита в темноте светилась, и Елена, очнувшись, увидела прямо над собой Витьку Бородулина, сына начальника лесоучастка. Витька чудной болезнью болел, шея у него, руки и лицо испятнаны были багровыми лишаями, и чужому человеку не то что дотронуться до них, а и поглядеть тошнехонько. А тут они по самому телу шершавят, Витька мокрыми губами в щеку тычется, сопит от нутряной натуги, задыхается.
– Да ты что, кобелина! Отвяжись! Уйди, зараза!
Она отталкивала его от себя, пыталась выскользнуть, но Витька парень здоровый, сила в руках бычья, раздернул кофтенку и молчком, ни слова, ни полслова не обронив, только сопел да тужился, повалил ее на пол. Глаза дурные, лишаи фонарями горят, губы мокрые, от жадных рук спасения нет. Где его взять, спасение? Где силы взять в своем теле, замордованном работой, чтобы оборонить это же самое тело от грязи? Душу свою как оборонить? Выгибалась, билась, словно рыбина в неводе, и не могла вырваться. Напряглась в последнем усилии и такой крик из груди вытолкнула, что чуть сама не оглохла:
– Василий! Помо-о-ги!
Крик взорвался в тесной конюховке, ударил по потолку и стенам, пробил насквозь все пространство, какое было здесь, и, не истаяв, не потерявшись, ударил в другой и в третий раз:
– Роди-и-мый, защити! Васили-и-лий!
И так много было его в конюховке, неистового бабьего крика, что он насквозь прошивал деревянные стены, вылетал в морозную дымку и прокатывался, сминая ее, над снежными крышами деревни, и уносился дальше, дальше. Он над всей землей летел, этот крик, вместе с черными крыльями людского горя, звенел изо всех сил, желая, чтобы его услышали…
