– Замолчи, Степа… – еще раз, уже шепотом, с прежним дрожанием губ, попросила Лиза, и Степан осекся и замолчал.
Издали, не подходя, на них молчаливо смотрели люди, а они продолжали стоять на том же самом месте, вглядываясь друг в друга совершенно новыми глазами и заново узнавая друг друга.
– Ты не бойся, Степа, я же с тобой. Я и Васька – мы с тобой.
Он хорошо слышал и понимал ее слова. Не только сами слова, но и то большее, что еще скрывалось за ними.
Снял с себя полушубок, осторожно накрыл им Лизу и тихо выговорил:
– Пойдем. Пойдем домой, вон как замерзла…
И они пошли, крепко держась за руки, словно малые дети.
6
Дорога, расхлестанная колесами и гусеницами, напоенная влагой талого снега и булькающая, как жидкая каша, круто ныряла к реке, выгнув на середине спуска свой грязный горб. По дороге ползла, надсадно подвывая, машина, ее фары выстреливали через мутные стекла желтым светом. Свет высекал из потемок человека, который шел впереди по обочине, брезентовый плащ с разлетающимися полами и черную шапку, глубоко надвинутую на голову. Машина сигналила, однако человек не оглядывался. Тогда сильнее ревел мотор, сухо щелкала скорость, но грязь была цепкой, и они спускались вниз – человек и машина, держа между собой прежнее расстояние, подвигаясь все ближе к незатоптанной полоске берега.
Ночь клонила на вторую половину. Чешуя слоистых облаков плотно залепила небо. Сквозь белесую занавесь, не прорываясь до земли, маячила луна. Тяжело колебался ощутимо влажный воздух. В этом воздухе, как в поту, совершалась под высоким небом привычная на вечном годовом круге работа. Еще вечером взломало на реке лед, и теперь властвовал над округой тугой гул. «Ш-ш-ш-р-р…» – волнами накатывало от реки и расходилось, пробивая глушащую влагу, дальше и дальше – на многие километры хватало начального порыва. Льдины схлестывались, крошили ноздреватые бока и грузно, через силу, сплывали вниз по течению. Вода, одичалая от свободы, выкидывалась из берегов, рвалась на сушу, словно хотела перемахнуть высокий яр и кинуться вслед ледоходному гулу. Весеннее буйство правило землей и водой.
Машина прижалась к обочине, нащупала мель в грязи и прибавила ходу. Поравнялась с человеком в плаще, круто дернулась вправо, взлетела на бровку и, перегородив обочину, замерла. Кашлянул и заглох мотор. Хлопнула дверца, и на землю тяжело спрыгнул водитель.
Облака неожиданно раздернулись, и в проран вынырнула луна. На машине заблестело тонкое жало антенны, указывающей в небо. Еще не обретя равновесия, антенна покачивалась, и по ней ползали отблески. Человек в плаще и водитель, сойдясь почти вплотную, лицом к лицу, крепко подпирали сапогами землю. Стояли так, словно готовились к драке. Для нее не хватало лишь последней и малой искры. Пережогин, выскочив из машины, стоял перед Степаном Берестовым, перед человеком, который мешал ему жить. И будет мешать, понимал Пережогин, всю оставшуюся жизнь, если он не доломает упорного и непонятного ему мужика. Придвинулся еще ближе, увидел старый набрякший шрам на лице Степана и хрипло, стараясь унять прыгающий голос, предложил:
– Слушай, Берестов… У меня ружье в машине. Возьми. Возьми и грохни меня. Убегать не буду. Помнишь, грозился? Вот и будет развязка нашему клубочку. А?
И бросил руки на шершавый брезент плаща, ухватил Степана за плечи, пытаясь рывком подвинуть его к машине. Но под ладонями взбухла такая яростная ответная сила, что он оставил свою затею и отступил на шаг. С днища машины стекала грязь и глухо шлепалась. Катился гул ледохода. Качался тяжелый и влажный воздух. Вечное обновление совершалось на земле, обещая скорую летнюю благодать. А эти двое, захлестнутые враждой, ничего, казалось, не замечали и не слышали.
– Берестов, мы же с тобой одного корня. Мы с тобой работяги северные. Ты же не мужик замшелый, жизнь посмотрел, руками пощупал. Что с тобой случилось? Из-за пары с…х лосей шум поднял! Да ты ли это?
– Я. Только другой. У меня нынче глаза другие.
– Да какие, к черту, глаза, если ты ни рожна не видишь! Ты… Ты хоть понимаешь, с кем связался?! Я – Пережогин! Пе-ре-жо-гин! Я обкомовским кадрам головы отворачивал. За месяц! На коленях ползали, прощенья просили. А ты? Ты – кто?! Ты против кого пошел? У кого на дороге встал? У меня власть! Вот над всем этим! – он махнул рукой, словно очерчивая пространство, какое было вокруг. – Власть! Я любого здесь в порошок сотру.
Широкая, черная борода Пережогина вздрагивала, в ее разъеме взблескивали крепкие, словно отлитые зубы, от осадистой фигуры веяло силой и мощью, но в голосе, твердом и напористом, слышалось отчаянное непонимание. Не понимал Пережогин – хоть убей! – не мог понять человека, стоящего перед ним.
Зато Степан его хорошо понимал. Попроси он сейчас прощения, покайся, скажи, что сдуру наломал дров, затмение нашло, когда попытался остановить Пережогина, и все сразу встанет на свои места. С одной лишь малой разницей – он подчинится Пережогину, как только откроет рот, чтобы попросить прощения. Навсегда останется в его власти. Степан этого не хотел. Что угодно – только не это. Он и впрямь стал другим человеком, чего не замечал Пережогин или не захотел замечать.
– Я же тебя задавил! Полностью задавил! На что ты надеешься?! А?! Вообще, чего ты хочешь?!
– Хочу, чтобы орал вот так. Чтобы знал – нет у тебя полной власти и не будет. Ты еще вот за эту землю ответишь. С тебя еще спросится за нее!
– Да что твоя земля! Она что, перевернулась? Вот, стоит! Ни черта ей не сделается!
Земля, недавно освободившись от снега, влажно поблескивала под луной, принимала на себя обновление и надеялась залечить, затянуть травой свои шрамы, которые рассекали ее, еще недавно нетронутую, вдоль и поперек. Извиваясь, ползли в глубь тайги разбитые дороги. Скатывалась и ныряла под воду стальная труба газопровода. По обе стороны от нее, вправо и влево, были распластаны просеки, зияли воронки, валялся вырубленный и просто вывороченный из земли лес. Деревья безмолвно задирали вверх скрюченные корни. И всюду было навалено и набросано железо: катушки с тросами, бочки из-под горючего, балки, трубы, прицепы – казалось, весь этот развал, облитый неверным светом, видится в дурном сне. Но он был наяву. Как наяву шумела не порушенная еще река.
На все это Пережогин смотрел прямо. Он знал – иначе не может быть. Везде, где он работал, было так. С него требовали, на него давили – давай, давай! – без конца, жил, как под прессом. И чтобы пресс этот не раздавил его, Пережогину вручили власть над землей, которую он топтал своими сапогами. И он властвовал. Над землей, над людьми. Пресс он мог терпеть только тот, который сверху. Если же пытались давить снизу или сбоку – рушил. Сбивал с ног, как сбил с ног Степана. Сбить-то сбил, но чувствовал себя побежденным – не мог доломать до конца упрямый и крепкий стержень. Вот он, Берестов, стоит, уверенно расставив ноги, и даже следа растерянности или страха не мелькнет на лице.
– Ну зачем тебе это? Объясни, втолкуй! Неужели я в жизни меньше твоего понимаю?!
