На берегу бросил цепь и свалился под кусты лицом вниз. Сил не было, рвалось и пресекалось дыхание. Мокрая одежда холодила. Густела нарушенная было тишина, а небо вдрызг расхлестывали извилистые посверки. Негнущимися пальцами выцарапал из кобуры пистолет, загнал патрон в ствол, поднялся и пошел, не прячась, не осторожничая, прямо к тому месту, откуда стреляли. Он шел, не чувствуя и не осознавая самого себя, твердо зная лишь одно: если сейчас кого-то найдет и если его не убьют, то убьет он.
Обшарил на обрыве все кусты, но никого не нашел.
Гром так и не прогремел. С неба посыпался прямой, мелкий дождик, ласково зашлепал, зашуршал по ветельнику, молнии притухли, вспыхивали реже, а скоро угасли совсем. Дождик оказался слабосильным, коротким, пошелестел и стих, даже не смог размочить сухую, закаменевшую глину на берегу. Темнота вызрела и сомкнулась так, что не видно было вытянутой руки. На ощупь вытащил Степан из лодки мокрый рюкзак, в котором упакованы были в резиновом мешке сухая одежда, спички и курево. Вздрагивая, переоделся, закурил и долго держал в сомкнутых ладонях живое пламя, пока спичка не догорела до основания и не прихватила пальцы. Бросил огарок, и теперь только красная точка папиросы маячила единственно светлым пятнышком на длинном и широком пространстве реки, забоки и неба, которое, утихомирившись, стало темным и непроглядным.
Не сомкнув глаз, всю ночь просидел Степан на берегу, не двигаясь с места и уже не чая дождаться утра.
Под утро затарахтел над обрывом мотоцикл. Приехал участковый. Он без толку просидел в засаде возле избушки, но так никого не дождался. Увидев простреленную лодку и узнав, в чем дело, сразу же насторожился:
– Ты никому не сболтнул, куда мы собираемся?
– Да нет, кому болтать-то! – сказал об этом с уверенностью и только потом засомневался.
Участковый пригнал из деревни машину, лодку отвезли в леспромхозовский гараж, там залатали пробоины, погрузили на ту же машину и подвезли на берег Незнамовки. И тут Степана осенило. А ведь знал один человек, точно знал, когда и куда он направится ночью. Спустив лодку на воду, бросив на берегу моторы, Степан прямиком кинулся к Александру. Тот дремал на кровати, отдыхая после ночной смены. Увидел влетевшего в дверь гостя и, бледнея, стал подниматься, заползая спиной на подушку. Так и есть! Александр отправился с уговорами к Бородулину, все рассказал, надеясь, что тот образумится и станет добрым. Пережитая ночь, звуки выстрелов и сполохи молний коротко мелькнули в памяти. Степан шагнул к кровати, завернул в кулаке воротник чистой, выглаженной рубахи и подтянул Александра к себе вплотную.
– Ты хоть понимаешь, что под выстрелы меня поставил? Понимаешь или нет? Плавал бы сейчас в Оби и рыб кормил! Не трясись, не буду я тебя бить! Не буду! Да ты же хуже Бородулина!
Оттолкнул бледного, перепуганного Александра, и ему захотелось вымыть руки.
2
А на следующую ночь на усадьбе Степана устроили погром. Все сделали тихо и сноровисто: отравили собаку, жидким гудроном облили крыльцо, этим же гудроном во всю стену веранды нарисовали матерное слово; залезли в погреб и до единой расколотили стеклянные банки с вареньем, в лагушок с квасом накидали земли, а кадушку малосольных огурцов вытащили наверх и опрокинули в уборной. Но самая большая поруха была в огороде. Толстым сосновым кряжем прикатали, как дорожным катком, огурцы, помидоры, дыни, изжулькали их и перемешали с землей, оставив вместо грядок и лунок темно-зеленое месиво. Весенние и летние труды пошли прахом.
Степан стоял посреди ограды, потерянно озирался и не мог ни на чем остановить взгляд. Увидел собаку. Она лежала у конуры, поджав под себя задние ноги и навсегда прикусив желтыми клыками кончик сизого языка. Мертвые остекленевшие глаза, подернутые белесой пленкой, были уставлены на крыльцо – видно, от дома, от хозяина ждала молодая сука спасения в последнюю минуту. Не дождалась, даже голоса подать не смогла – в момент скрутила отрава. Одна передняя нога застыла на перевернутой оловянной миске, и большая белая подпалина у самых подушечек была заляпана гудроном, разлитым не только на крыльце, но и по ограде.
«Это сколько ж его припасли, – подумал Степан. – Бочку, не меньше. Ну гудрон – ладно. А сколько злости накопили… Это ж сдуреть можно. И все на меня. Выходит, за глотку взял, если такая злость плеснулась». Вздохнул и сдвинулся наконец с места. Выбрался через поваленную калитку в огород, постоял возле кряжа, влажного от раздавленной овощи, попытался откатить его на место, но кряж не поддался. Значит, ночью был здесь не один человек, два-три – самое малое.
Вернулся в ограду, снова увидел собаку возле конуры, ее мертвые, белесые глаза и передернул плечами от мелкого противного озноба. Оглушенно тыкался по разоренной усадьбе и никак не мог сладить со страхом, который давил его изнутри, заставляя вздрагивать всем телом. Собачьи глаза виделись даже тогда, когда отворачивался от конуры. Чудилось, что в них тот же самый страх, что и у него самого, страх перед невидимой силой, не знающей ни пощады, ни здравого смысла, заряженной лишь злобой, которая подминает под себя все: будь то огород, дом, собака и даже, если уж так случится, – человек. Морозное дыхание беды, не нынешней, произошедшей ночью, а будущей, неведомой еще, коснулось Степана.
Он поднялся на крыльцо, прошел в избу. Гудрон прилипал к сапогам, и каждый шаг давался с трудом, с сухим треском. Лиза сидела у окна, раскрытого настежь, смотрела на разоренный огород, и ее покатые плечи под домашней кофточкой то поднимались, то опускались. Надо бы подойти, погладить эти плечи, сказать утешительные слова: мол, не так страшно, наведем порядок и с голоду не помрем… Но Степан рта не раскрыл. Беда дышала в лицо, и он ее не только предчувствовал, но, кажется, и начинал понимать – какой именно она будет.
Дорожка цеплялась к сапогам и тащилась следом. Скомкал ее, откинул пинком в сторону и присел на диван. Смотрел на низко опущенную голову Лизы, освещенную солнцем, на ее маленькое розовое ухо и снова думал, что надо бы успокоить жену, но не мог выдавить из себя ни слова.
Лиза откачнулась от подоконника, обернулась, и Степан удивился – глаза у нее были сухие. Она плакала без слез. Тряхнула головой, откидывая не прибранные с утра волосы. Они под солнцем огнисто вспыхнули, а когда Лиза отошла от окна, погасли.
Эту разруху в дом он накликал сам, по доброй своей воле. А имел ли он такое право – подставлять под удар Лизу и Ваську? Ведь еще неизвестно, что случится завтра. Если случится – как они останутся без него? Виноват, кругом виноват перед самыми родными людьми. И слов нет, сил даже нет, чтобы сказать что-то и утешить. Вскочил с дивана и выскочил на улицу.
Над собакой, над ее открытыми, белесыми глазами тяжело кружили навозные мухи. Брезгливо отпугнул их, освободил шею от ошейника. Мертвое тело оказалось тяжелым, и, пока он нес его на зады огорода, оно сильно оттянуло руки. Во второй раз хоронит он собак. В дальнем углу огорода долго ковырял лопатой сухую землю, уморился от нехитрой работы, а когда зарыл собаку и прибрал маленький бугорок, ни к селу ни к городу выплыла из памяти старая детская присказка: у попа была собака, он ее любил… Присказка имела начало, но не имела конца. Повторять ее можно было до бесконечности. А в жизни все имеет свой конец. Жданный или нежданный, хороший или худой, но он есть, и от него никуда не денешься.
