Долгое время население этих мест было редким и жалось к рекам. До середины I тысячелетия новой эры это были, вероятно, финно-угорские племена, жившие охотой, рыбной ловлей. Затем на их основе складываются в этом краю марийцы.
Эти места могут показаться давно обжитыми русским населением. Но названия деревни Быдреевка, как и притока Керженца Пыдрейки, деревни Пыдрей восходят к марийскому традиционному мужскому имени Бадри, а в его основе – финно-угорский корень «вадря» – «хороший, красивый, добрый, качественный». Две другие деревни вдоль дороги – Шалдеж и Шалдёжка – вероятно, обязаны именами марийскому глаголу «шолташ» – «гнать смолу». Шурговаш – в этом названии деревни отчетливо звучат марийские корни «шурго» и «важ». Соединив их, получим «шумный источник». Соседнее Пузеево тоже явно связано не с «пузом», а марийским именем Пузей, которое означало «теленок, олененок». К Светлояру на карте тянется с севера двумя своими истоками Люнда. Ее имя принято связывать с марийским «илимде» – «незаселенный». Люнда здесь – незаметная лесная речка, которую не требуется «переезжать» – ее можно легко перейти. Но принадлежит она уже другой системе: впадает не слева в Керженец, а справа в Ветлугу. В бассейн ее входит и Светлояр: весной оживает ручей, который из северной, заболоченной части озера течет в Люнду. Летом вы его не увидите, но гидрологи установили, что вода все равно идет туда по подземным горизонтам.
С этими словами на карте соседствуют русские названия – более поздние: Боковая, Ключи, Овсянка. На первых порах пришедшие сюда русские, видимо, также были охотниками. Зимёнкой – а именно с нею связано название деревни Зимёнки на Керженце – принято называть одинокую избу охотника в тайге: там он может ночевать во время зимнего промысла.
Село Владимирское много лет назад называлось Люндой, или Люндами. А речка, которая разделяет его на две части, – Теплухой. Говорят, осенью она долго не замерзает.
Местный автор – старый учитель, перу которого принадлежит несколько книг, – Сергей Афоньшин так рассказывал о своем селе и речке: «Первожители на ее правом берегу поселились при впадении в Люнду. Удобное место выбрали. Перед окнами домов огороды со скатом к речке, лбами к солнышку. Солнечный склон для огородов было не последнее дело, всякая овощь быстрее вырастала и созревала. Позади дворов риги расчистили, клети для жита поставили, а за ними поля-кулиги раскорчевали. Это было, наверное, назад лет четыреста либо все пятьсот. Позднее селение на левый берег Теплушки перекинулось, шире стало, помещиком обзавелось, церковушку построило… Деревянная церковь клетского типа построена в селе в 1766 году. Всего за пять лет до пришествия на Русь “антихриста Емельки”. Но она и посейчас еще держится!.. Не один крепостник владел Люндами. Последними были князья Сибирские, небольшого ума, а роду именитого».
О способностях Сибирских говорить сейчас, пожалуй, трудно. Но то, что были они имениты, – это факт. Александр Александрович Сибирский приходился прямым потомком последнему хану татарской Сибири – Кучуму. До Сибирского Владимирским долго владели Собакины – они были потомками братьев Марфы Собакиной – одной из жен Ивана Грозного. Первый русский царь пожаловал громкими титулами и землями родственников одной из своих жен, которая была небогата и не особенно знатна, происходила из тверских дворян. До взятия Казани, случившегося в 1552 году, земли между Ветлугой и Керженцем были широкой пограничной полосой между Московским государством и Казанским ханством. После же их стало возможно раздавать русский знати, и та стала туда свозить крепостных из других имений.
Приезжего село Владимирское встречает двумя церквями. Первая по пути – из красного кирпича, строилась в начале ХХ века во имя Николая Чудотворца, но работы в ней так и не завершились тогда, и она не была открыта. Вторая – на площади, та самая Владимирская церковь, которая дала название селу, одна из старейших деревянных построек Нижегородского Поволжья, памятник архитектуры. Можно почитать специалистов и узнать из их книг, что ее конструкция сочетает элементы и клетской, и ярусной церкви. Но по-настоящему своеобразной церковь делают русты по углам, ампирные дощатые карнизы, наличники, треугольный фронтон северного входа, поддерживаемый деревянными колоннами дорического ордера, арки окон и звона. Над двухскатной кровлей возвышаются раскрытые объемом в моленный зал два восьмерика – с куполом и главкой. Алтарь рублен «в лапу» и имеет пятискатную кровлю. Восьмигранная колокольня заканчивается куполом с высоким шпилем. Какой церковь была два века назад, можно только догадываться. По документам известно, что современный облик она приобрела после реконструкций в 1834 и 1846 годах.
Во Владимирском целы и старинные одноэтажные деревянные дома с резными наличниками, с характерными усадебными постройками и богатые двухэтажные с каменным первым этажом, нередко приспособленным для торговли. Возвышается даже построенная, вероятно, в позапрошлом веке деревянная пожарная каланча. Владимирское было селом базарным, в его окрестностях собирались летом короткие, но очень многолюдные ярмарки, и на них съезжались крестьяне не только Нижегородской, но и соседних Костромской и Вятской губерний.
Село Владимирское. Владимирская церковь
Школа – за речкой. Здания у нее уже новые, они подальше. А сразу же за изгородью, слева, – самый старый бревенчатый дом, ему больше ста лет. В нем был интернат, и я в этом интернате несколько дней жил летом 1975 года, потом летом 1982-го. Теперь здесь музей «Китеж».
Да, мне тоже тогда думалось: как было бы здорово, чтобы озеро и легенда получили какой-нибудь свой музей.
Здесь работают очень милые женщины, и они готовы гостям много рассказывать о глубоком духовном смысле легенды. В такие минуты я чувствую себя приземленным существом, явно не достойным того занятия, за которое взялся. Меня интересуют фотографии. И я скучаю возле репродукций картин, которые должны в аллегорической или символической форме раскрыть… Или нет: эти старцы, окрашенные мягкими, нежными красками, эти контуры чего-то масштабного над озером – возможно, видения, воплощения сокровенного града. Града воздушного, нереального, неземного.
Я прагматик, хотя, наверное, и не произвожу такого впечатления. Много лет назад я понял, что есть вещи, которые трогать не надо – понять и изобразить их не получится. Как можно изобразить сотворение мира? Или о гигантской финно-угорской утке, которая снесла яйцо – Землю: попробуйте, ответьте на вопросы – где она жила до этого, были ли другие утки, что она ела, из какого яйца она вылупилась сама? Миф разваливается, превращается в абсурд, стоит ему придать какие-то современные изобразительные формы воплощения или начать задавать вопросы «как?».
Мне неблизка фиолетовая женщина на голубом фоне в центре репродукции картины, до отказа переполненной, разумеется, очень глубокими и многозначительными символами: олень, птицы с ажурными хвостами, храмы, острова. А сама эта женщина при этом делает поднятыми ладонями вуаля, и лицо у нее такое, словно она давно стоит за прилавком и ей это надоело. Наверное, эту картину надо читать, понимая и раскрывая воплощенную в нее запись о таинственным, о сакральном. Но я люблю читать текст, состоящий из букв. Что до картины, то она должна меня потрясти – может быть, какой-то неожиданной визуальной ассоциацией. И художник просто должен быть мастером: даже его примитивизм тогда такой, что понимаешь: он вдруг спустился с горних высот, и эта простота – крик, отчаяние от неспособности иначе остро и страстно выразить то, что рвется из души. А старцы… Эти старцы на другой картине, каждый в окружении своей ауры, похожи на бутылки для ликера: оранжевую, зеленую и розовенькую… Надо полагать, авторам пришлось долго думать и вымучивать изображение того, о чем в тексте прямо говорится – невидим. Тем не менее в итоге издательство найдет правильным потом послать в музей «Китеж» фотографа и поставить эти чудесные картинки в книге рядом с текстами Короленко и Мельникова.
