– Я всё скажу! Я молчать не буду! Я под пыткой и про Ваську расскажу, который меня обманул, и про…
И вдруг сбился, поперхнулся, начал плеваться кровью, изо рта пошла красная пена – кровавая. Трофим кинулся к подклюшнику, оттолкнул Ефрема, схватил подклюшника за плечи, приподнял…
А тот только усмехнулся – и у него изо рта вдруг как хлынет кровь! На Трофима! Трофим отшатнулся. Подклюшник стал падать. Ефрем подхватил его и уложил на пол. Подклюшник похрипел ещё немного и затих. И кровь течь перестала.
– Что это с ним? – спросил Трофим.
– Преставился, а что ещё, – ответил Ефрем скучным голосом.
– Чего это он вдруг?
– Не знаю. Может, становая жила лопнула. А может, убили его.
– Кто убил?
– Ну мало ли. Да вот хоть бы и ты.
– Как это я?! – не поверил Трофим.
– А очень просто. Ткнул шилом под ребро, вот и готово. Человеку же много не надо.
Трофим помолчал, спросил:
– Как это шилом?
– А так. Из голенища вытащил и ткнул. Из левого голенища. Посмотри там у себя! Небось, ещё и кровь на шиле не засохла.
Трофим невольно потянулся к голенищу. Но спохватился, посмотрел на пищика. Пищик подчищал перо и только на перо смотрел. Сенька смотрел на подклюшника, который лежал на полу. Один только Ефрем смотрел на Трофима. Смотрел просто, равнодушно.
– Так, может, это ты убил? – опасливо сказал Трофим. – У тебя, может, тоже шило есть.
– Может, и есть, – не стал спорить Ефрем. – А, может, и нет. Вот воевода вернётся, и пусть нас пытает. Я, – продолжал Ефрем, – скажу, что ничего не знаю. Скажу, может, жила в человеке лопнула. Скажу по совести. А ты что будешь говорить?
Трофим посмотрел на Сеньку, после на пищика – ни тот, ни другой на него не смотрели, и ответил так:
– Ну и я тоже по совести.
– Тогда, – сказал Ефрем, – ты будешь первым говорить. А я уже за тобой. Согласный?
Трофим подумал и кивнул – согласный.
– Вот и славно! – Ефрем усмехнулся и, поворотившись к Сеньке, продолжил: – Что-то я проголодался, Сеня. Да и наш московский человек, наверное, проголодался. Сообрази-ка нам чего-нибудь перекусить.
32
Сенька встал и, ничего не спрашивая, ушёл в палаческую. Ефрем, глядя ему вслед, сказал:
– У нас там всегда огонь раскурен. Мало ли. То, по службе, надо клещи раскалить, то кипятку сварить. Ну и самим чего согреть, перекусить горячего, особенно зимой.
Тут он повернулся к пищику, сказал:
– А ты чего сидишь? Иди, развейся. Будешь нужен, позовём.
Пищик встал из-за стола и вышел.
– Вот теперь у нас и место есть, – сказал Ефрем, указывая на пищиковский стол. – Ну а я пока…
И он склонился к подклюшнику, взял его подмышки, отволок в угол и там прикрыл рогожей. Прикрывая, он ещё сказал:
– Не можешь, не берись. Сколько хлопот теперь из-за тебя.
– Шильцем? – спросил Трофим.
Ефрем усмехнулся, не ответил. Подошёл к столу, глянул в пищиковские записи и отодвинул их на край стола.
Из палаческой запахло жареным.
– Это у нас быстро, – сказал с гордостью Ефрем. – Справный у меня подсобный, лёгкий.
И начал рассматривать себя, свою знаменитую красную рубаху, нет ли на ней где пятен, но ничего не высмотрел.
Вернулся Сенька с большим медным блюдом, на нём было всё: и мясо, и каша, и два куска хлеба. Мясо было подгорелое.
– Ложка есть? – спросил Ефрем. – Или только шило?
Трофим достал ложку. Ефрем жестом пригласил садиться и сам сел, сказав при этом:
– Шилом много не ухватишь, это верно.
Они сели один напротив другого и принялись есть. Ели молча. Трофим был очень голоден, но на еду не набросился.
Когда они съели половину, Сенька принёс кувшин, две кружки и сразу начал наливать. Трофим принюхался. Ефрем сказал:
– На службе у нас без баловства.
Трофим взял кружку, начал пить. Питьё было горячее, пахучее. Ефрем пригубил своё, сказал:
– На девяноста трёх травах. От всех напастей. Кроме кнута, конечно. Кнут всё перешибает, да!
Потом вдруг, глядя в глаза, спросил:
– А ты чего желаешь? Вот ты приехал сюда, тебе, поди, много чего насулили.
Трофим, помолчав, сказал:
– Я на посулы не падкий. Я их уже навидался. И поэтому сейчас только одного желаю – в Москву вернуться, и поскорее.
– О, – сказал Ефрем, – это по-нашему. Это с умом. А то, бывает, такие крохоборы попадаются… Ну а это доброе дело. А кто у тебя в Москве?
– Так, одна баба, – нехотя ответил Трофим.
– Одна баба – это уже много, – понимающе кивнул Ефрем. – И вернёшься, куда денешься. Вот только сейчас воевода придёт, ты ему сразу скажешь: становая жила лопнула. И про то, что здесь был крик, не заикайся. Особенно про Ваську. Про это никто не должен знать. А то распустят языки!
Трофим посмотрел на Сеньку.
– Сенька, скажи: «а»! – велел Ефрем.
Сенька открыл рот. Там была култышка вместо языка.
– Вот, – строго сказал Ефрем, – Сенька не проболтается. Поэтому ещё раз говорю: воевода придёт, скажешь, что жила лопнула. Воевода сразу заорёт: ах, вы болваны безрукие! А ты в ответ: не серчай, государь батюшка воевода, в другой раз будем рукастее. Запомнил?
Трофим утвердительно кивнул.
– Сенька, принеси ещё, – велел Ефрем.
Сенька принёс ещё. Трофим ел уже без охоты, то и дело поглядывал на подклюшника. Ефрем, заметив это, сказал:
– Тебе, брат, радоваться надо, что этот пёс помер. А то затаскали бы тебя за колдовство, как пить дать.
– Так ведь Аграфена… – начал было говорить Трофим…
Но Ефрем махнул рукой и продолжал:
– Что Аграфена?! Это если царь поправится, тогда, конечно, да. А если не поправится, тогда чего? Чей будет верх?
Трофим молчал.
– Вот то-то и оно, – сказал Ефрем. – А знающие люди говорят, что государю худо. Ну да нашими молитвами!
И, повернувшись к образам, перекрестился. Трофим перекрестился следом. И они опять взялись есть. Ефрем, глядя на Трофима, усмехнулся и сказал:
– Ты не кручинься. Может, ещё кого найдём, – и он кивнул на подклюшника. – А что! Болванов хватает. Вобьёт себе в голову: это я, это я! И сам явится, даже искать его не надо, бьёт себя в грудь, кричит: это я, берите! Так что завтра, может, кто-нибудь опять… Да и что я тебе рассказываю. Сам, небось, насмотрелся на всякое. Давно служишь?
