– Давно.
– В Новгород ходил?
– Ходил.
– Я тебя там помню.
– Зачем тогда спрашивал?
– Хотел посмотреть, будешь кривить или нет. Не кривишь. Это славно.
Просидели ещё, перекусили. Наконец, Ефрем отложил ложку и, громко выдохнув, сказал:
– В брюхо уже не лезет. Где наш воевода?
Воевода всё не шёл. Ефрем отпустил Сеньку в палаческую, а сам привалился спиной к стене, сказал, что ему всегда нужно быть наготове, и почти сразу ровно задышал. А потом начал даже и похрапывать. Трофим сидел рядом и думал, что сейчас самое время вспомнить Ефремовы слова и их обдумать, а так же подклюшниковы речи, и то, чему Ефрем учил, и что отвечать Зюзину…
Но ничего не лезло в голову, а что лезло, сразу путалось, сбивалось, Трофим смотрел на подклюшника, прислушивался, ждал…
И, наконец, дождался: раздались шаги. Шедших было несколько, не меньше четырёх, у всех сапоги были с подковками.
Но почти все они остались за дверью, а вошёл только один Зюзин. За ним пищик. Зюзин остановился посреди пыточной и уже хотел было что-то сказать…
Но увидел подклюшника, накрытого рогожей, и замер. Потом, обернувшись, спросил строгим голосом:
– Что это? – и указал на подклюшника.
– Это Иван Иванов сын Кикин, – ответил Ефрем. – Преставился.
– Как?!
Ефрем подошёл к подклюшнику и снял с него рогожу.
– Да он в кровище весь! – сердито вскричал Зюзин. – Что это с ним? – и посмотрел на Трофима.
Трофим, как научил его Ефрем, ответил:
– Становая жила лопнула, и помер.
– Тьфу! – яростно воскликнул Зюзин. – Вы ведь замучили его! Замучили! Вот балбесы безрукие!
– В другой раз будем рукастее, – сказал Трофим.
Зюзин удивлённо замолчал, взглянул на Ефрема, потом на Трофима и, повременив, сказал:
– Становая, говоришь? Ну-ну.
И подошёл к лежащему. После показал рукой – ворочайте. Сенька повернул подклюшника и так, и этак. С одного бока спина у подклюшника была сильно в крови, теперь уже почти засохшей.
– Как это было? – спросил Зюзин.
– Да вот лежал себе, – начал рассказывать Ефрем. – Мы подошли, подсели. А он вдруг как подскочит! Да как пойдёт из него кровь! Я, было, сразу подумал, может, это наш московский человек чего уделал. Ну, шильцем ткнул. Нет, смотрю, не похоже. Становая жила это, вот что это.
Зюзин повернулся к Трофиму. Трофим подумал, что сейчас про шильце спросит. Но Зюзин спросил другое:
– Чего ты из него выпытывал?
– Ну, – замялся Трофим, – ничего вроде такого…
– Говори!
– Я и не успел пытать. Он сам первый стал выспрашивать про кочергу. Ну, я и ответил, что это диковинная вещь, она всех злодеев чует, и ему всё равно не спастись бы, хоть бы он и не пришёл тогда.
– А он что? Начал отпираться? Сказал, что это не он?
Трофим молчал.
– А! Значит, сказал! – радостно воскликнул Зюзин. – А ты и поверил!
– Не поверил я!
– Но усомнился же! А он давай кричать: это не я, это меня подбили, насулили всякого! Ведь было же такое, а?
Трофим нехотя кивнул – да, было.
– А говорил, кто подбивал? – продолжил Зюзин. – Ведь называл! Так назови и ты!
Трофим посмотрел на пищика. Пищик опять смотрел в сторону. А он вместе с Зюзиным входил! И ещё раньше всё ему донёс, ещё за дверью! Тогда чего теперь молчать?! И Трофим ответил:
– Назвал. Ваську.
– Какого ещё Ваську? Говорил?
– Нет, только назвал «Васька» – и стал плевать кровью.
Зюзин мельком глянул на Ефрема, потом опять стал смотреть на Трофима. Смотрел строго, испытующе. И медленно сказал:
– Это он на Ваську говорил, на карлу. Они якшались. Ну да Ваське теперь что! Сам себя зарезал, иерой, и теперь с него спрос гладкий. А этот скот! Не побоялся же греха – на покойника наплёл! Стыдоба, прости, Господи.
И перекрестился.
– Ну да ладно, что было, то было, а службу нам никто не отменял. А даже… Вот! Боярин Годунов, Борис, только что был у царя. И говорит: царь улыбался. И шкалик беленькой испить изволил. Вот так-то! Пошёл на поправку. И, не приведи Господь, если завтра он про нас узнать захочет, что ответим? Так что ты вот что, Трофимка: время уже позднее, давай, иди к себе, сил набирайся, а завтра поутру сразу сюда… Нет, лучше так: сиди и жди, а я человека за тобой пришлю. Иди! И кочергу, смотри, не потеряй! – и засмеялся.
Трофим поклонился, надел шапку, развернулся и пошёл. Шёл и спиной чуял, как Зюзин и Ефрем смотрели ему вслед. И спина его будто горела!
33
Но тут он вышел, закрыл дверь, и спине сразу стало легче. Зато темнота вокруг была кромешная. Трофим вздохнул, повернулся, нащупал стену, шагнул вдоль неё…
Как вдруг кто-то толкнул его в грудь и сказал:
– Тебе в другую сторону.
А и верно, подумал Трофим, развернулся и пошёл, теперь уже правильным путём, к себе. Если, сразу же подумалось, его не перехватят люди Годунова.
Но никто Трофима больше не перехватывал, и он шёл себе, держась за стену, считая углы, и всё ближе подступал к своей каморке. Не до него Годунову сейчас, думал Трофим, Годунов сейчас у царя в опочивальне или у царя в сенях, чтобы быть всё время под рукой. Так же теперь и Зюзин туда кинется. А что ему сидеть в застенке? Что ему этот подклюшник? Подговорили дурака оговорить себя, он и оговорил, да не сдюжил – проболтался. Ну и шило ему в бок. Завтра найдут другого, покрепче, а пока Зюзин побежал к царю, авось там чего перепадёт. Разве не так? Так, конечно! Да и этот подклюшник, может, совсем и не подклюшник, а злодей какой-нибудь, которому так и так грозила плаха, а тут вдруг говорят, что если возьмёшь грех на себя…
Ну и понятно. Вот только другое непонятно: почему кочерга на него указала? Сколько народу было перепытано, а только на нём заскворчала. В чём тут хитрость? Трофим остановился и ощупал кочергу. Кочерга была как кочерга. Трофим пожал плечами, пошёл дальше, на нужном углу повернул и, миновав Козлятник, за малой лестницей прошёл мимо одной двери на ощупь, возле второй остановился и толкнул её. Дверь отворилась.
Возле окна, на средней лавке, горел свет. Слева на лавке лежал Клим. Справа, на Трофимовой лавке, никого не было. Да чужого и не чуялось. Трофим прошёл и сел на своё место. Снял шапку, сунул под тюфяк. Потом сунул туда же кочергу. Клим продолжал лежать с закрытыми глазами. И, не открывая их, спросил:
– Пришёл?
– Сам не верю, – ответил Трофим.
Клим открыл глаза и повернул голову к Трофиму. Тот сказал:
