– Как же мы его тогда одни возьмём? – спросил Трофим.
– А его и брать не надо, – сказал Ждан. – Он сам к нам выйдет. Он хоть и злодей, а каждый день ходит в обедне. И возле церкви его ждут его люди, да и простых людей будет полно, будут мешаться. Так что надо будет резать его сразу, как только он из лавки выйдет и отойдёт хоть немного.
– Но как же так? – удивился Трофим. – Насмерть зарезать! А как тогда розыск? А расспрос? У кого мы тогда будем о гирях допытываться?
Еремей и Ждан переглянулись, и Ждан сказал, что чего тут допытываться, и так всё уже известно: гири льёт Ёган Немец – он сидит в тех хоромах на Варяжской возле вас в подклете, а в подвале у него – горн и литейная яма.
– Так что, – добавил Ждан, – теперь только ждём человека из Москвы, он привезёт грамоту – и всех по той грамоте возьмём, подклет опечатаем, добро всё опечатаем, как есть, и в хоромах опечатаем. А там есть что опечатывать! Это же чьи хоромы? Федьки Сыркова, вот кого! Это купчина ого-го! Он пять лет в государевых дьяках ходил, пока его не выперли за воровство. А теперь выпрут за гири! А может, и совсем на кол посадят! И пора бы! И чтобы этот змей Сырков опять не вывернулся, как и тогда, когда его из дьяков пёрли, Шубу надо зарезать сразу, и, зарезавши, сразу под лёд, чтобы Сырков ничего не почуял и не вынюхал. Понятно?
Трофим подумал и ответил, что понятно.
Тогда Ждан добавил, что злодей Шуба одет вот как: шуба на нём медвежья, с красным верхом, верх – немецкое сукно, и сам он – как медведь здоровый, а смотрит, как боярин, – очень грозно. Так что резать его надо сразу, в один мах, ибо во второй раз размахнуться он уже не даст.
И за это они выпили – за один мах. Потом ещё поговорили о том о сём, и Ждан ушёл. Трофим и Еремей легли. Трофим ничего не спрашивал.
Назавтра собрались заранее, пришли пораньше. Это было в Вощаном ряду, недалеко от Сурожского, главного, и тут же рядом Свечной и Сапожный. Там Сырковских было половина лавок, но Ждан указал на одну и сказал, что в этой. К ней подходить они не стали, а разошлись, как ещё с ночи было оговорено: Ждан ближе к Великому мосту, это если Шуба вдруг надумает пойти в Успенскую, Еремей пошёл в другую сторону, к Никольскому собору, а Трофиму указали встать на полдороге к Параскеве Пятнице. Там был даже не ход между рядами, а почти пролаз, такой он был узкий. Трофим там прислонился к стене, поправил на брюхе лоток, и правой его придерживал, а в левую взял шило, убрал под лоток и принялся ждать. На лотке, как всегда, лежала всякая дрянь, смотреть на неё было тошно. Трофим даже подумал, что вот он сейчас Шубу запорет – и можно будет снимать лоток и ехать обратно в Москву. А пока Трофим стоял и ждал. Никто в этот пролаз не лез и мимо не проходил. Начали звонить колокола к обедне. Трофим весь подобрался. Но опять никто мимо не шёл. А колокола звонили и звонили. Трофим ждал. В пролазе было сумрачно. Начал сыпать мелкий снег, ветра совсем не было, и Трофима начал бить озноб, будто мороз ударил. Колокола всё звонили. Трофим начал на них злиться, думать, что из-за них можно не услышать, если вдруг от Ждана закричат: «Зарезали! Зарезали!» Думалось, что именно от Ждана будет крик, потому что Ждан ловкий, взял себе лучшее место, он и зарежет, и ему будет вся честь. Колокола звонили. И опять подумалось: Шуба, конечно, пойдёт к Ждану, Ждан же знает Шубины повадки, поэтому и встал ближе к мосту, Шуба пойдёт к мосту, потому что там можно, если вдруг чего, сразу через мост – и на Софийку, а там попробуй, найди!
И вдруг из-за угла вышел быстрым шагом Шуба! Трофим его сразу узнал по красной шубе и по его росту – трёхаршинному, и ещё по глазам – они так и сверкали, и брови были грозно сведены. Трофим сдвинул руку с шилом, выпростал из-под лотка, шило было здоровенное, таким только кабана колоть…
А вот не кололось! Трофим стоял, как пень, шило сверкало, Шуба шёл прямо на шило…
И Трофима взяла робость. Он смотрел Шубе в глаза и не шевелился. Шуба усмехнулся, прошёл мимо – и пошёл дальше, не оглядываясь. Трофим мог его догнать, пырнуть в спину, шило насквозь прошло бы…
Но Трофим стоял, не шевелясь, и смотрел, как Шуба уходит всё дальше и дальше, пока не скрылся за тыном.
А потом колокола затихли. Началась обедня. Трофим стоял столбом как околдованный. К нему подбежали Ждан и Еремей, Ждан начал трясти его, Трофим не чуял. Тогда Еремей спросил, что было. Трофим, опомнившись, ответил, что был Шуба, проходил, видел шило, хмыкнул, а он, Трофим, не смог Шубу ударить – не поднялась рука. Трофим думал, что они начнут кричать на него, орать, обвинять в измене…
Но они ему ни слова не сказали, а только переглянулись между собой, помолчали, а после Ждан – он стал от злости весь чёрный – сказал, как будто сам себе, что это не беда, московский человек уже приехал.
– Московские люди, – поправил его Еремей.
– Да, – сказал Ждан. – Московские. Много людей! И никуда от них Шубе не деться! Хоть это и грех.
Трофим хотел спросить, почему грех? Но не решился.
34
И проснулся. Уже в Слободе. Было ещё совсем темно, в ноябре всегда светает поздно… Зато, опять подумалось, не там, а в Слободе! Трофим вспомнил Шубу и перекрестился. Хотя и здесь не мёд, конечно. Трофим тяжко вздохнул. Сейчас начнут вставать, шуметь. Встанет Клим, придут от Зюзина и, хоть сегодня воскресенье, поведут в покойную, там опять надо будет тыкать кочергой, кочерга будет молчать, пока не войдёт ещё один такой же тощий и приземистый, назовётся Васькой, в него ткнёшь кочергой, кочерга заскворчит… И опять мочало – начинай сначала: этот человечишко станет кричать, что это он убил, ему за это Нагие… или Трубецкие?.. или кто ещё?.. посулили сто рублей, и вот он…
Тьфу! Трофим перевернулся на спину и стал думать о другом – как он сейчас с опаской встанет, и Клим не почует, не проснётся; он выйдет из каморки, сойдёт вниз, к крыльцу, а там все тоже спят – время ещё тёмное, ночное, почему не прикорнуть? А он с крыльца и через двор к Троицкой башне, и там все спят, он в башню, вниз по лесенке к колодцу, снимет с него решётку и полезет вниз. Чего туда не залезть – колодец давно сухой, и там на самом дне сбоку открыт лаз – он в него нырь и полез дальше! Лез, лез и вылез в чистом поле, осмотрелся – кругом снег, Слобода аж вон где, сзади в четырёх верстах, не меньше, и он по полю, через леса, реки, болота и опять через поля – за Каму, к медведям, и пусть его там медведи задерут, сожрут, только бы сбежать отсюда. Марьян был прав, Мотька права, эх…
Вдруг Клим чихнул во сне. Трофим опомнился, вздохнул, подумал, что какая тут Троицкая башня, да тут только с лавки слезь – и сразу же сбегутся и начнут орать: «На службу!» Трофим ещё раз вздохнул, сел на лежанке, сунул руку под тюфяк…
И похолодел! Кочерги не было! Трофим сунулся туда, сюда, ощупал… Нет нигде! Трофим соскочил на пол, проверил под лавкой – нет. Завернул тюфяк – нет. Глянул под досками – нет. Трофим прислушался. Клим спал. Или делал вид, что спит.
– Клим! – громко позвал Трофим.
Клим даже не шелохнулся. Трофим ещё раз окликнул и ещё. Клим не отзывался и не шевелился. Да его что, зарезали, что ли? Так не дышал бы. Трофим тряхнул Клима за плечо. Клим заворочался, спросил спросонья:
