– А я что?
– А про тебя сказал, чтоб гнали тебя в шею. Чтобы духу твоего здесь больше не было. Вставай!
Трофим встал, посмотрел на Клима. Клим повернулся, щёлкнул пальцами. Из-за столба вышел служка, вынес Трофимову шапку и Трофимов же сапог. Трофим надел шапку и стал обуваться. Служка ушёл. Трофим обулся, топнул сапогом, подумал и спросил:
– А что царевич?
– Пока что лежит. Илов его лёдом обложил. Никто тронуть не смеет.
– А… – начал было Трофим.
– На! – строго перебил его Клим. – Сказано, чтоб духу твоего не было, вали отсюда! Покуда царь не передумал.
Трофим не спорил. И они пошли из башни. Караула в башне и возле неё не было.
Потом они шли через двор. А дальше – мимо медного крыльца. Проходя мимо него, Трофим снял шапку. Свернули за угол, пошли к крепостным воротам. Снег во дворе был весь истоптан. Клим, посмотрев по сторонам, сказал:
– Все уехали. Дворец стоит пустой. Что здесь дальше будет? Погост!
Трофим не ответил.
– А всё из-за тебя! – продолжил Клим. – Я царя такого никогда не видел. Ну да, может, это к лучшему. Айда!
В крепостных воротах их никто не задерживал.
За воротами Трофим остановился. Клим отдал ему целовальный крест и красную овчинку. Трофим их взял. Клим подал ему шило…
Трофим отшатнулся.
– Как знаешь, – сказал Клим.
– Знаю, – ответил Трофим.
Клим развернулся и пошёл обратно в ворота. Не глядя, бросил шило в снег.
Трофим перекрестился и пошёл своей дорогой – сперва через площадь, а после по пустой Стрелецкой улице, ведущей прямо к городским воротам.
Там как раз пропускали обоз. Трофим спросил, куда они. Ответили: в Москву. Трофим сел в ближайшие сани. У него спросили, кто таков. Он молча показал овчинку. Его больше не трогали. Обоз пошёл.
45
День было холодный, пасмурный, шёл мокрый снег. Трофиму было холодно, правый опухший глаз почти не видел, разбитые губы болели. А ещё очень хотелось есть. Трофим пошарил под рогожей, нашёл кусок чёрствого хлеба и начал грызть его. Человек, шедший рядом с санями, сердито смотрел на Трофима. Это, наверное, был его хлеб. Трофим отвернулся, стал смотреть по сторонам. Смотреть было особо не на что – вокруг было поле, кое-где из-под снега торчали кусты.
Так обоз дошёл до Каринской заставы и остановился перед закрытыми воротами. Все повставали со своих саней. Один Трофим по-прежнему сидел. Каринские стрельцы пошли вдоль обоза, вожатые им кланялись. Стрельцы задирали дерюги, проверяли, что в санях. А как дошли до Трофима, старший из стрельцов сказал:
– А, это ты! На той неделе сюда ехал. Помню! – и даже не стал требовать овчинку, обернулся на ворота и махнул рукой.
Открылись ворота. Обоз пошёл дальше. Шли ещё четыре дня. За это время зажи́ли разбитые губы и с глаза сошла опухоль. Трофим же к нему снег прикладывал, вот глаз и открылся. Теперь Трофим то и дело оглядывался, смотрел обоими глазами, думал, что сейчас увидит, как скачут за ними вслед верховые стрельцы в чёрных шубных кафтанах и злобно кричат: «Где Трофимка Корноухий, падла, царь велит его поймать и предать лютой смерти!» Потому что, думалось, не может царь его простить, просто тогда царь был крепко хвор, а как только ему полегчало, так сразу же послал вдогон.
Но верховых всё не было и не было. Обоз, никем не остановленный, дотянулся до Москвы. Там, за Сретенскими воротами, обоз повернул на Покровку, а Трофим соскочил с саней и дальше пошёл своей дорогой. Пока дошёл до Кремля, никого из знакомых не встретил. А вот в Кремле сразу началось: «Эй, ты откуда такой?», «Где ты был?» и так далее. Трофим на это или отмалчивался, или просто отвечал: «Не твоё дело» и шёл дальше. И за каждым углом ждал, что вот сейчас на него кинутся!
Не кинулись. Зайдя на двор боярина князя Михайлы, Трофим ни с кем не стал якшаться, никому ни на что отвечать, а прямиком пошёл к князю.
Боярин князь Михайло встретил его настороженно, к руке не подпустил, остановил на пороге и спросил:
– Как дела?
Трофим вздохнул и ответил:
– Дела получились грозные. Лучше и не спрашивай, боярин. А то не только мне, но и тебе…
И не договорил, утёрся. Боярин осмотрел Трофима и осторожным голосом ещё спросил:
– Ну а в Слободе что нового?
– Да ничего, всё старое, – уклончиво ответил Трофим. – Вот только государь-царевич Иоанн преставился.
– Чего так?
– Да вдруг разболелся и помер.
– Бывает. – Боярин перекрестился и добавил: – Ну иди, иди. Небось, притомился с дороги.
Трофим поклонился, развернулся, надел шапку и пошёл. Шёл, думал: жив! И царь за ним не посылает! Чего ещё желать?!
Но оказалось, есть чего. Трофим пришёл домой, смотрит, а Гапка сидит на лежанке. Руки на коленках, в новой душегрее, волосы распущены, глаза потуплены. На столе бутыль, два шкалика. Хлебчик, мяско, курка, кашка, колбаски колечко. И ещё одна бутыль, стеклянная, поменьше. Трофим головой мотнул и прошёл прямо, мимо накрытого стола. Гапка зарумянилась…
Ночью она ничего у него не спрашивала, уткнулась ему в бок и даже не сопела, а спала как мёртвая. Трофим лежал рядом, думал: рассказать, не рассказать? Ну а зачем рассказывать? Чтобы самому легче стало? А ей станет каково? Ей и так несладко, он же её замуж не берёт, хоть она сколько раз уже просилась… И не стал будить, рассказывать, лежал ровно, руки на груди сложивши, и видел то государя-царя, то государя-царевича, то Зюзина, то Клима, то Матрёну, то карлу, то Шубу, или как его по имени…
Но Гапку не толкнул, не стал будить, язык не развязал. А завтра, с утра, им уже не до разговоров было, он сразу пошёл на службу.
На службе тоже никому ничего не рассказывал. Да никто у него ничего и не спрашивал, будто он и не уезжал никуда.
И в Москве тоже молчали. Потом только, может, дня через три, объявился слух: царевич в Слободе преставился, и царь по нему крепко горюет. А почему преставился, не говорили. Потом стали говорить: царевича везут в Москву, в Архангельский собор, там будут хоронить. Ещё дня через три привезли закрытый гроб, поставили на амвоне напротив царских врат. А царя всё не было. Царь в Кирилловом монастыре, так говорили, по царевичу горюет. Ни до чего теперь царю! Даже не до Ливонии. И наши сразу всю Ливонию профукали. Но бояре собрались, послали от себя послов. Послы, и с ними Сёмка Ададуров, съехались с литвой и ляхами и заключили с ними мир – поганей не придумаешь, отдали им земель немерено… А царь как сидел в Кирилловом монастыре, так и сидел, и каялся. Очень горевал царь по царевичу, который, говорили знающие люди, в три дня сгорел, как свечка, невесть от чего. Гроб царевича стоял в Архангельском соборе закрытый, народ туда валом валил прощаться. Может, вся Москва, кроме Трофима, там перебывала.
