– Но это ее выбор. Дорогой, ты, кажется, забыл: Анфиса не крепостная. И она ничуть не глупее многих дам, которых ты уважаешь, а они этого не заслуживают.
– Либеральность, Марго, хороша в меру. Ладно, оставим горничную. А кресло? Что за блажь?
– Я сделала Виссариону Фомичу подарок, – ложась в постель, устало проговорила Марго. – Кресло ему понравилось. Он был доволен и забавен.
– Еще бы не понравиться! Кресло-то немалой стоимости, – проворчал Ростовцев. – Оно из набора, Марго. У нас было двенадцать таких кресел...
– Теперь будет одиннадцать, – сонно пробормотала она и зевнула. – На них все равно почти никто не сидит. Тебе жалко?
– Разумеется, жалко, – ложась рядом с женой, признался он. – Ты расточительна. Отвезла бы ему старое какое, ненужное. Но ты выбрала лучшее кресло в доме, которое и не для сиденья вовсе предназначено. Оно являлось украшением. Я заказывал мебель по каталогу в Петербурге, а туда ее привезли из Амстердама. Марго, ты обязана считаться со мной. Слышишь меня?
Она не слышала, потому что спала. Да, спала, а не притворялась, иначе не избежал бы Николай Андреевич сцены. Он запрокинул руки за голову, рассматривал потолок и вздыхал. Николай Андреевич любил Марго, но и у любви есть границы, свои пределы с возможностями. Жена слишком неуемная, жаждущая от жизни интересных событий, норовила поступать и думать по-своему. А всякая мелочь, которую другая и вниманием не одарит, вызывала в ней то несоизмеримый восторг, то полное уныние. Одним словом, непредсказуема. Он пока не затронул тему странной дружбы жены с Зыбиным. Ему уж донесли, что Марго часто заходит к начальнику следственных дел, подолгу пропадает у него, а это нехорошо. Разумеется, Николай Андреевич не подумал о жене дурно, но все равно нехорошо полицию навещать, не для дамы это. Он тихо произнес:
– Когда ж ты успокоишься, Марго? Я устал.
Казарский оделся потеплее и попроще, чтоб обмануть ту, которая ему сказала «нет». Досада состояла в том, что была б это пристойная женщина, отказ не задел бы его так сильно, ударив по самолюбию. Нет – ну и нет, будет другая. Но отказала гулящая, уличная девка, бесправная дрянь. Как она посмела? А главный вопрос его мучил, когда немного удавалось унять ярость, – почему она отказала? Причина-то должна быть. И раз отказала один раз, то и второй наверняка откажет. И Казарский придумал уловку.
Понаслышке зная, что Камелия не брезгует иногда и простым сословием, он купил соответствующую одежду. А чтоб она его не узнала, намотал на шею шарф, при встрече с ней Казарский собрался прятать в нем нижнюю часть лица, у своего дворника позаимствовал кепку. Посмотрев в зеркало, остался доволен: ни дать ни взять марсельский докер. В таком виде Казарский вышел глубокой ночью на улицы города, не забыв прихватить револьвер. Планы вынашивал коварные: Камелия не любит свет, он приведет эту девку во флигель собственного дома, где на деле испытает ее, после зажжет свет и посмотрит, почему она прячется. Сунув руки в глубокие карманы полупальто, Казарский, стараясь держаться в тени, шел по улицам.
Моросящий дождик снизил настроение, ведь Камелия вряд ли выйдет в эдакую ненастную погоду. Но слишком трудно было отказаться от затеи, ко всему прочему неплохо помечтать на пустых улицах, совершенствуя план, – сама ночь помогала упоительным покоем. Часа два побродив, изрядно замерзнув, он завернул в известное заведение (не пропадать же мужской силе), спросил Стешу.
– Лоло! – позвала мадам Иветта, отодвинув портьеру, отделявшую салон от комнат. – Тебя спрашивают.
Стешка появилась в своем вульгарном наряде, при виде Казарского прищурила порочные глаза, ее ротик расплылся в улыбке счастья:
– Сладкий мой... – Взяв за руку Казарского, она потянула его к лестнице. – Идем. Не чаяла еще разок тебя увидеть, барин.
– А ты сегодня не пошла Камелией работать?
Стешка повернулась к нему, облокотившись о перила:
– Нешто я дура в эдакую погоду выходить? Нам простывать нельзя, мадам Матрена съест. А ты, барин, чего так обрядился? Стесняешься к нам заходить? А ты не стесняйся. – Она шагнула к нему, обхватила пухлыми руками шею. – Все сюда ходят. И женатые, и не женатые, богатые и не шибко. Без нас нельзя, потому как мы понимаем любовную грамоту, а жёны – нет. И обласкаем, и послушаем, и пожалеем. Особливо таким, как ты, барин, все удовольствия доставим с огромаднейшим нашим желанием.
Она припала губами к его губам в сладострастном поцелуе, казалось, не играла заученную роль, а на самом деле была рада ему. В ее покоях так же пахло дешевизной, а Стешка на этот раз проявила практичность:
– Три рубля, барин.
– Дам пять, – усмехнулся он, раздеваясь.
– Коли два часа желаешь, то... шесть.
– А не много ли? Заведение дешевое.
– Да я туточки самая дорогая! Не веришь? Ну, ладно, правду скажу. От мадам Матрены... то есть Иветты, чтоб ей сдохнуть, маленько утаиваю. Накоплю и свое заведение открою. Слушай, барин, ты б поспособствовал мне в хорошее заведение устроиться, а?
– Да нет у меня связей таких, – рассмеялся Казарский.
– Неужто ты по дешевым борделям ходишь? – распахнула Стеша глаза во всю ширь. – Вот уж не сказала б!
– Крайне редко, Стеша. В свете немало дам, которым нужна любовь. А вчера ты представлялась Камелией? Расскажи, что было.
– А ничего не было. Полночи проходила, всего одного подцепила, привела сюда. А мадам Матрена пощечин надавала, не пускает на улицу, змея. Знаешь... – в чем мать родила присела на кровать Стеша. – Тут один расспрашивал про Камелию. Пискунов – препротивная харя.
– Кто такой Пискунов? – заинтересовался Казарский.
– В полиции служит. Думаю, ента Камелия натворила чего-то, оттого ее полиция и ищет.
– А что он еще рассказывал?
– Просто спрашивал у мадам, а до ентого ушел с Коко. Да только у коровы Коко без пользы чего-либо вызнавать, барин. Дура она. Интереса ни к чему не проявляет. Да я и расспрашивала ее про Пискунова. Нынче меня сомнение берет: выходить на улицу Камелией аль нет. Ежели она чего натворила, так меня к ответу могут призвать, а?
– Что ж она натворила? – озадачился Казарский.
– Вот и я думаю: что? – И вновь Стешка расплылась в белозубой улыбке. – Ой, барин, до чего ж ты хорош. Я б с тобой задарма... да нельзя, мадам прибьет.
Стоило ей войти, Елагин без просьб уменьшил фитилек до точки, но чуть большей, чем в прошлый раз. В минуты ожидания Афанасий Емельянович переосмысливал текущий день, вернее, себя в нем. Не только его жизнь разделилась надвое – до встречи с ней и после, – но и время суток, хотя их поделила сама природа на день и ночь. Раздел внутри Елагина был куда сильнее, а границы отчетливей: он тоже разделился на день и ночь. Днем он не понимал себя, избегал глаз жены, стыдился обмана, потому стремился убежать из дому. Но приятные воспоминания были сильнее вины и мук совести. Да и дело-то в другом: днем он решал, как ему быть дальше, почему привязанность к ночной женщине растет, что это такое, есть ли из этого выход, не стоит ли закончить все разом? Ближе к ночи в нем происходил переворот, он жаждал новой встречи с нею, открывая в себе такое, отчего днем кидало в дрожь. А открытие состояло в том, что он готов пожертвовать ради нее репутацией, состоянием, даже семьей. И неважно, кто она, откуда, красива или нет. Не важна темнота, окружающая ее, таинственность. А важен час присутствия, когда меняется смысл и многое из обыденности становится ненужным.
