Когда стражники ворвались в каморку Анри и начали бесцеремонно рыться в его вещах, он не выдержал и задал дерзкий вопрос:
– Неужели вы думаете, что я посмел бы украсть ожерелье графини? Я служу придворным поэтом почти пять лет…
– Приказ его сиятельства! – коротко отрезал один из стражников, тщательно обыскивая сундук Анри, ничуть не удивившись его чрезмерной осведомлённости, хотя граф приказал не разглашать причину обыска.
В это время появился командир замковой стражи.
– Ну что? – мрачно поинтересовался он, подозревая, что и здесь они ничего не найдут.
Анри ехидно улыбнулся.
– Я так понимаю, у актёров ничего не нашли… Иначе вы не пожаловали бы сюда… – невзначай поинтересовался поэт.
– Нет… – коротко отрезал командир стражи, не подозревая подвоха.
– Ни у актрис, ни у этих мужланов? – не унимался Анри.
Командир стражи на мгновение замер, слова поэта возымели на него вполне определённое действие.
– За мной! – рявкнул он своим подчинённым, резко развернулся и по бесконечным замковым коридорам направился в комнату Ригора, фаворита графини.
«Его сиятельство приказал обыскать всех! – мысленно рассуждал он. – Даже Колетту! А чем лучше этот бродячий выскочка, пригревшийся около нашей госпожи?!»
…Ригор трудился над кансоной, посвящённой прекрасной Сибилле, когда дверь в его крохотную комнатку (графиня приказала разместить трубадура отдельно от актёров и прислуги, дабы тот смог спокойно предаваться сочинительству) распахнулась, и на пороге появились стражники.
Молодой человек не успел и слова сказать, как те ринулись перетряхивать тюфяк для сна и вытряхивать содержимое сундука.
– Что происходит? – недоумевал он.
В это время один из стражников нашёл на дне сундука подозрительный свёрток и тотчас развернул его. Перед взором ошеломлённого трубадура, командира стражи и его подчинённых (вполне довольных проделанной работой, ибо результат был достигнут) предстало сапфириновое ожерелье.
– Я ничего не понимаю… – прошептал Ригор. – Как оно сюда попало?..
* * *
Ригор томился в темнице. Правда, графиня позволила принести ему пергамент, перо и чернильницу, дабы скрасить одиночество заточения. Граф, немного поостыв и вняв мольбам жены и Колетты, не торопился отрубить руки вору, то есть трубадуру.
Графиня пребывала в смятении, пытаясь в который раз убедить мужа, что Ригор не посмел бы совершить кражу. На что граф возражал:
– Ваша доброта, Сибилла, не доведёт до добра. Ожерелье нашли у него в сундуке. Какие доказательства вины вам ещё требуются?
– А если его туда подбросили? – неожиданно предположила графиня.
Ангерран рассмеялся.
– Ну что право! Кому это надо?
– Тем, кого не устраивает пребывание актёров в замке! – выпалила Сибилла и даже испугалась своей смелости.
Граф задумался…
– Вы так рьяно защищаете этого бродягу! – наконец с жаром воскликнул он. – У меня начинают возникать подозрения…
– У меня тоже есть подозрения, Ангерран, – парировала графиня уже без тени смущения.
Граф удивлённо воззрился на жену. Он хотел возразить ей, но промолчал, ибо действительно был неравнодушен к Колетте.
– Хорошо… – сдался Ангерран. – Я обещаю вам провести тщательное расследование, прежде чем казнить этого юнца.
Графиня поклонилась и тотчас покинула кабинет супруга. К ней присоединились две камеристки, ожидавшие госпожу подле двери.
Не успела Сибилла достичь своих покоев, как к ней приблизился стражник.
– Простите меня за дерзость, ваше сиятельство… – смущённо произнёс он.
Графиня невольно напряглась, превратившись в слух, ибо интуиция подсказывала ей, что стражник знает нечто важное.
– Говори смело. Можешь довериться мне… – произнесла она, как можно мягче.
Стражник откашлялся и поделился с графиней своими соображениями:
– Мне кажется, что трубадур не виноват, ваше сиятельство…
Лицо графини вытянулось от удивления.
– Идём… Поговорим в моих покоях.
Стражник беспрекословно повиновался. Камеристки убыстрили шаг, едва успевая за госпожой.
* * *
Граф внимательно выслушал свою супругу, а затем и стражника. Тот без утайки рассказал, как обыскивали каморку придворного поэта и как тот обронил роковую для него фразу.
– Сначала, ваше сиятельство, я не придал словам Анри значения… Меня более занимал его сундук… Но потом к вечеру, я задумался: откуда он знал, что мы ищём пропавшее ожерелье? Ведь вы приказали камеристкам молчать, да и нам не болтать лишнего…
Сибилла мысленно ликовала, но старалась сдерживать захлестнувшие её эмоции.
– Возникает вопрос: откуда придворный поэт знал о пропавшем ожерелье? – начал рассуждать граф, дабы докопаться до истины.
– Ума ни приложу, ваше сиятельство… – признался стражник и потупил взор.
– Хм… А мне кажется, что здесь всё ясно… – произнёс граф и воззрился на командира стражи, отличавшегося природной сметливостью.
– Смею предположить, что Анри замешан в некой интриге, направленной против трубадура… – высказался он.
Граф кивнул.
Сибилла буквально просияла: уж теперь-то Ангерран выведет этого завистника на чистую воду.
…Командир стражи с пристрастием допросил Анри, и тот во всём признался. Правда, надо отдать должное, он оказался не законченным негодяем и умолчал о роли Констанции, отведённой в этой грязной интриге. Девушка осталась вне подозрений.
По решению сиятельного графа Ангеррана де Бельфора, Анри был предан публичной казни через повешение, как простолюдин.
Однако все эти события произвели неизгладимое впечатление на Ригора. Он был подавлен и разочарован в своей Даме сердца, считая, что она всё же могла смилостивиться над несчастным, который искренне раскаялся в содеянном, и убедить мужа заменить казнь изгнанием из Бельфора.
Спустя некоторое время после казни Ригор почувствовал, что интерес графини к нему постепенно угасает, и попытался сам разрубить сей гордиев узел.
В один из холодных февральских вечеров трубадур упал к ногам прекрасной Сибиллы, представив на её строгий суд последнюю сочинённую кансону, а затем (когда та растрогалась) молил отпустить его из Бельфора на все четыре стороны.
Сибилла здраво рассудила, что так будет лучше. Вскоре произошла сцена, подобно той, что пришлось пережить Ригору, когда Беатрисса де Мюлуз вручила ему мешочек с монетами, подарила мула, и он покинул замок Шальмон. Теперь же Ригор покидал замок Бельфор (опять же на муле и его напоясный кошель был изрядно отягощён серебряными денье).
