Но в каком же непривычном для себя мире он вдруг оказался! Раньше Вейцман распоряжался чужими жизнями и бюджетом в сотни миллионов. Его окружали преданные боевые товарищи, которых он любил, как собственную семью.
Теперь же ему пришлось заниматься партийными дрязгами, утверждать бюджет в 7 тысяч шекелей для филиала Херута в Димоне, а вокруг него толпились люди с такими куцыми интересами, что Вейцман просто диву давался.
Он попробовал влить свежую кровь в партийные жилы, но потерпел неудачу из-за сопротивления партийного аппарата, не желавшего никаких перемен.
Вейцман прекратил расчистку авгиевых партийных конюшен и занялся импортом в страну японских автомобилей. Бизнес шел неплохо, но он чувствовал смутную неудовлетворенность.
Теперь Вейцман «работал» Кассандрой. Предупреждал и предсказывал. Все сбывалось. Но ему никто не верил. Вейцман не только предсказал Войну Судного дня, но и предвидел ее ход. Когда же война вспыхнула, испытал унизительное чувство беспомощности. У него не было должности в резервных войсках, и он остался не у дел. С огромным трудом добился Вейцман поста советника при начальнике генерального штаба. Он находился рядом с Давидом Элазаром на Голанах и в Синае в дни решающих сражений. Принимал участие в оперативных летучках генштаба. Но к его мнению прислушивались редко и неохотно. Старшее поколение его уже забыло, а младшее не знало.
Вейцман был разочарован своим более чем скромным вкладом в победу.
— Ты знаешь, кем я был на фронте? — спросил он жену.
— Советником главнокомандующего, — ответила Реума.
— Ошибаешься. Его пепельницей.
Вейцману даже не потрудились вручить знак участника войны. Прислали по почте…
* * *
Отношения Вейцмана с Бегином изначально носили весьма специфический характер. Вейцман называл Бегина своим командиром, потому что еще в 1946 году вступил в его организацию. Но вскоре Вейцман уехал в Англию, а вернувшись, предпочел Хагану.
Не будучи особым поклонником Жаботинского, Вейцман тем не менее в 50-е годы считался самым правым из всех перспективных израильских офицеров. Он ратовал за целостный и неделимый Израиль, за освобождение национальных святынь.
В 1969 году, едва успев снять мундир, Вейцман вступил в Херут, где сразу же оказался на первых ролях. Бегин морщился от столь нездорового ажиотажа, но и его захватил энтузиазм, с которым лидеры партии встретили популярного генерала. Начался короткий «медовый месяц» в их отношениях. При встречах они обнимались и таяли в комплиментах.
— Командир! — вытягивался Вейцман по стойке «смирно».
— Мой генерал, — расплывался в радостной улыбке Бегин. Он даже сказал однажды, что счастлив народ, порождающий столь доблестных мужей, как Вейцман.
Подобная идиллия не могла продолжаться долго. Вейцман, обожавший противоречия, излучавший то тепло, то холод, темпераментный, подвижный, как ртутный шарик, азартный и расчетливый, нарушавший правила любой игры в своем стремлении к предельной независимости, не мог не шокировать вождя, привыкшего к абсолютному повиновению.
Вейцман голосовал против предложений Бегина в правительстве, открыто вступал с ним в дискуссии, а в 1970 году, когда правительство национального единства распалось, с энтузиазмом взялся за обновление партийного аппарата.
— Да он нас всех отправит на мусорную свалку, — ужасался Бегин.
Вейцман же, наткнувшись в своем реформаторском рвении на сопротивление партийных «священных коров», не скрывал раздражения.
Однажды он встретил в туалете кнессета Игаля Алона.
— Ну, как дела в твоей партии? — поинтересовался Алон.
Вейцман широким жестом показал на писсуары:
— Вот моя партия!
Алон расхохотался.
Об этом курьезном случае он рассказал Пинхасу Сапиру и Исраэлю Галили.
Сапир, бывший тогда министром финансов, обожал интриги. В тот же день его полированная лысина замелькала по всем коридорам кнессета. Он искал Бегина — и нашел.
— Господин Бегин, — зашептал Сапир, щурясь от удовольствия. — Эзер такое о вас сказал…
— Что именно? — холодно поинтересовался Бегин, ценивший Сапира как финансиста, но не очень уважавший его как человека.
— Господин Бегин, я слишком вас уважаю, чтобы повторить вслух эту гадость. Спросите у Галили…
И Бегин, узнав эту историю от Галили, разобиделся, как ребенок.
— Эзер отзывается о нас всех казарменным языком, — пожаловался он своему секретарю Кадишаю.
Отношения между вождем и строптивым мушкетером совсем охладились. Вейцман сложил с себя полномочия председателя Херута и отошел от партийных дел.
Но в канун выборов 1977 года Бегин вновь призвал опального строптивца.
— Что случилось с моим генералом? — спросил он ласково.
— Я не хочу прийти к власти в семьдесят лет, — ответил Вейцман.
— Что ж, — усмехнулся Бегин, — от тебя будет многое зависеть. Ведь именно ты будешь руководить нашей предвыборной кампанией.
— Значит, я стану министром обороны в пятьдесят три года, — весело закончил Вейцман.
Искусно дирижируя предвыборной борьбой, он обеспечил победу правого лагеря. Бегин взошел на вершину власти после почти тридцатилетнего прозябания в оппозиции.
Осенью 1977 года Вейцман получил портфель министра обороны, как он и предвидел, в 53 года и стал одним из архитекторов Кэмп-Дэвидских соглашений.
В течение всего периода переговоров с Египтом Вейцман вместе с Даяном уговаривал, подбадривал, убеждал Бегина. И Бегин этого не простил.
Ему казалось, что, если бы не Даян и не Вейцман, он не пошел бы в Кэмп-Дэвиде на столь болезненные для национального самолюбия уступки.
Вейцман же делал все для того, чтобы мир с Египтом превратился в подлинный мир. Он установил прочные личные связи с египетскими лидерами, регулярно посещал Каир и Александрию.
— Как жаль, что вы не египтянин, — сказал ему Садат с грустной улыбкой. — Когда меня убьют, приезжайте на мои похороны…
— Господь не допустит этого, — ответил Вейцман.
И ошибся.
Творцы великих перемен обычно быстро сходят с политической сцены. Им не прощают ломки, казалось бы, незыблемых устоев…
Недоброжелателей раздражала странная дружба Вейцмана с египетским президентом. Утверждали даже, что Садат видел в Вейцмане слабое звено в израильском руководстве и старался использовать его для давления на Бегина. Вейцман реагировал на эти обвинения непечатными словами.
За несколько дней до своего ухода он сказал на заседании партийного центра: «До чего мы докатились! Вместо того чтобы использовать мир с Египтом как мощный мотор, мы превратили его чуть ли не в национальную трагедию».
