Румянцев, как человек прагматично-прямой (хорошему полководцу сложно быть иным, а то, что он хороший полководец к тому времени уже мало кто сомневался в Европе), решил прояснить и для себя (как и кем ему в дальнейшем управлять), так и для центральной власти ситуацию – так возникла идея Генеральной описи, получившей в дальнейшем наименование Румянцевской… В это же время Румянцев прилагал усилия для исправления Запорожского корпуса, занимался восстановлением в Малороссии водной коммуникации. 28 августа 1766 года утверждено его представление о построении в беловежских степях города Екатеринослава.
Очередная война с турками остановила – внезапно, вдруг – его кипучую административную деятельность…
Дмитрий Попов тоже оказался в составе своего полка на Украине. Он погибнет в одном из боев в 1772 году. Но пока до этого еще далеко. Война начнется только через год…
Наступившая ночь прекратила дневной шум-гам, стойко держащийся при солнечном свете в большом, многосложном и многолюдном хозяйстве малороссийского наместника. И лишь ночью нисходила благословенная тишина – пора раздумий и осмысления дневной суеты.
У открытого окошка за простым – по-армейски, по-походному – столом расположились секретарь наместника Александр Безбородко и его гость – офицер одного из полков, расквартированных в Малороссии, секунд-майор Дмитрий Попов. Познакомившись случайно несколько лет назад, они как-то сразу потянулись друг к другу – такая симпатия зачастую бывает – почти инстинктивна, хотя при желании ей и можно найти объяснение по аналогии с пословицей «рыбак рыбака» – людей, думающих схоже, не так уж и много, как и просто думающих, – вот они и тянутся друг к другу. Теперь они – уже старые знакомые, почти приятели, хотя и сохранилась в их отношениях первоначальная легкая куртуазность – начав так по привычке и немного из эпатажа решили в дальнейшем сие не менять.
– Угощайтесь, Дмитрий Николаевич. Попробуйте-ка вот пирожков домашних. Чай при вашем-то казенном коште и забыли, как их и с чем едят.
– Покорно благодарю, Александр Андреевич. С удовольствием воспользуюсь вашим любезным предложением, тем паче что подобных деликатесов я и в детстве-то не едал: всю жизнь свою по лагерям военным странствуя, так что не до разносолов было.
– Помню, помню, Дмитрий Николаевич, рассказы ваши. Тем более тогда надо на пирожки-то налечь. Что в детстве недобрано – то в зрелости наверстывать надо.
– Сей принцип, Александр Андреевич, весьма опасен, так как служит оправданию многого. Не лучше ли так сказать: коли в детстве сумел довольствоваться малым – не уподобляйся в зрелости скотам неразумным, до кормушки добравшимся?
– Так, значит, по-вашему, кто в юности все имел, тот пусть и дальше всем владеет, а не имевший ранее пусть не имеет и сейчас?
– Ах, Александр Андреевич, с пирожков ваших выходим мы на серьезные материи, но – делать нечего – планида наша с вами такая. Посему отвечу: не так я считаю, как вы сие сейчас изволили трактовать. Позиция ваша в данном случае – плод застарелой желчи вашей, усугубляемый ныне благосостоянием растущим. Мне же представляется так: чем быстрее человек дорвался до благ всех жизни нашей, тем он опасней для окружающих. Добиваясь их, он готов на все. Добившись же оного, он спешит воспользоваться приобретенным, невзирая на окружающих его. Старые же роды, ныне уже долго владеющие богатствами земли, помышляют – естественно в идеале, Александр Андреевич! – не токмо как бы прожить позвонче, но и как бы пополезнее – пополезнее для своей державы. Когда человек насытился и опьянение этим миновало, тогда он приобретает возможность оглядеться и понять многое из того, что до сего момента ему понимать было недосуг и не с руки. Заключая все сказанное мною, скажу: испытывающий в детстве только зависть, а в зрелости – удовлетворение от приобретенного, думает лишь о себе, а отнюдь не о державе. Вот что мне не нравится, а так – пусть старается достичь большего. Грех осуждать за это людей. Пусть их!
– Так, значит, все-таки дозволяете жить лучше, чем предки жили?
– Конечно, Александр Андреевич. Дозволяю! Живите, господин секретарь, лучше, богаче, звонче, чем батюшка ваш жил. Не забывайте токмо при этом, во имя чего вы живете – во имя брюха своего или во имя духа.
– А что вы, любезнейший Дмитрий Николаевич, подразумеваете под духом? Мы все веруем!
– Вопрос токмо: во что? В маммону, тельца золотого, или во что-либо иное, в субстанцию менее телесную. Каждый мечтает о своем: кто о своем процветании печется, кто о державном.
– А по-вашему, ежели я процветаю, так держава беспременно должна в разор прийти?
– Не обязательно. Но весьма вероятно. Когда в государстве каждый прежде о себе думает и ради этого готов соседа затоптать – державе добра не видать! Это же, представьте, Александр Андреевич, какая это редкость: чтобы интересы всех с государственными интересами в полное единение пришли!
– Не вижу противоречий, Дмитрий Николаевич. Богатые подданные – богатое государство.
– Богатое чем?
– Всем!
– Всем ли? Богаче ли оно будет совестью, честью, мужеством?
– А, вот вы куда!
– Именно туда. Золото не выигрывает войн, а питает их. Выигрывает железо. Железо, взятое в надежные руки. А чем они надежны? Тем, о чем я говорил вам сейчас и о чем вы считаете возможным не упоминать.
– Почему же? Сие тоже полезные и нужные качества. Но странно, мне, что вы не упомянули о таком важном качестве, как верноподданность. Или это не просто забывчивость?
– Я знал, Александр Андреевич, что вы обратите на это внимание. И был уверен, что не преминете мне об этом напомнить. Разумеется, это важная черта во всех случаях. Верность должна быть, без этого державе не простоять.
– Простите, Дмитрий Николаевич, я говорил о верноподданности, сиречь верности монарху и престолу. Конечно, это тоже верность, но верность в ее высшем, идеальном значении.
– Мы с вами по-разному понимаем идеал, Александр Андреевич. Для меня, русского дворянина и офицера, верность – это прежде всего выполнение долга, выполнение до конца, перед землей, породившей меня. Вспомните, как сказал Петр при Полтаве: сражайтесь не за меня, государя вашего, а за Отечество! Вот высшая верность.
– Так значит верность монарху вы отрицаете?
– Не передергивайте, Александр Андреевич, не старайтесь меня подловить или обвинить в чем-то. Я доказывал верность монарху задолго до того, как вы начали в политику поигрывать. Монарх как символ – да. Живые же люди стареют, умирают, случается, ошибаются.
– Монархи ошибаются?
– А разве вы не знаете нашей истории? Ах, да, это же не ваша история! Она только становится вашей. По-видимому, отсюда ваша экзальтированная и нерассуждающая преданность. Вам ведь еще надо доказать, что вы свой и нужный. Только умоляю вас, Александр Андреевич, не доказывайте это мне! Я и так вас весьма уважаю и не собираюсь – поверьте! – сообщать по начальству ни о чем для вас предосудительном. Если же это уже стало вашей верой – мне жаль Россию. Когда самые умные из ее слуг начинают думать так, как вы, – добру не быть. И кстати, господин секретарь, вы не находите, что мы сейчас говорим о том же, с чего и начинали? Сделав своим символом веры собственное благополучие и процветание, вы неминуемо должны были прийти в своих рассуждениях к персоне, какая может вам их дать даже в ущерб всем прочим, в ущерб всем и всему. В этом и состоит, Александр Андреевич, наше с вами отличие: у кого что болит. Для меня главное – державное процветание, для вас – милость властителей.
