Потемкин сделал, действительно, необычайно много. Он не терпел ровни себе, но, как человек государственный, он умел выбирать себе помощников, и не бездумных исполнителей, а людей мыслящих и инициативных, которым он давал широкие права и не лез к которым с унизительно-мелочной опекой. Результаты их дел и видела Екатерина и ее иностранные гости – послы и знать Европы, включая австрийского императора Иосифа II.
Однако, справедливости ради, необходимо заметить, что нарицательные «потемкинские деревни» возникли не на пустом месте. Феерическая роскошь и удивляющее воображение мотовство сопровождали путешествующих. Потемкин в дорожные мелочи не вникал – ему это было не интересно – другие же распорядители не всегда обоснованно считали, что деньги могут все и что чем дороже – тем лучше.
Когда обоз вояжирующих добрался до Украины, Безбородко – статс-секретарь Екатерины, еще один бывший секретарь Румянцева, заведовавший материальной частью путешествия, – посоветовал местному губернатору быть поэкономнее. Губернатором был Румянцев.
Он не заставил повторять себя дважды, и путешественников в Малороссии не ждали крытые галереи, со столами, уставленными закусками, и деревянные дворцы, построенные специально для разового ночлега; Румянцев сократил все импровизированные помещения до строго необходимого и не позаботился даже о парадном убранстве Киева, который Екатерина хотела показать своим гостям во всем блеске. «Скажите императрице, что мое дело брать города, а не украшать их», – ответил он Мамонову, которому было поручено передать ему замечание.
В Крыму Потемкин компенсировал аскетизм Румянцева. Стены дворцов раздвигались, и перед гостями проходили эскадры судов, пустыни оживали и приветствовали проезжающих. Сегюр писал об этом: «Таково двойное волшебство самодержавной власти и пассивного послушания в России: здесь никто не ропщет, хотя нуждается во всем, и все идет своим чередом, несмотря на то, что никто ничего не предвидит и не заготавливает вовремя».
Для подобной системы организации власти материальные издержки зачастую более приемлемы, нежели моральное поощрение, поскольку здесь действует закон, согласно которому чем власть менее ограниченна, тем более она антиобщественна. Поощрять же души людей – это приучать их к мысли о собственной самоценности. А это опасно, ибо они могут в конце концов начать задумываться и задавать различные вопросы, делая при этом никому не нужные выводы.
Именно поэтому Шешковский – глава того, что при Петре I сформировалось как Преображенский приказ, то есть организация политического сыска – следил за всеми проявлениями гражданской жизни подданных. Екатерины II. В его епархию входили не только реальные и мнимые государственные преступления, но и все то, что якобы способно подорвать авторитет власти – слухи, сплетни, злоязычие.
Недаром еще в 1763 году в Москве под барабанный бой был прочтен указ, являвшийся, по существу, повторением указа Елизаветы Петровны от 5 июня 1757 года и воспрещавший жителям заниматься предметами, которые до них не касаются. К этим предметам были отнесены все государственные дела. Указ был знаменитый «Указ о молчании», разгружавший головы подданных от ненужных власти умствований. Словом, живи просто, весело, сполняй приказы начальства и – радуйся. За тебя все решат.
Результатом исключения индивидуума из общественно активной жизни является социальная апатия. Привычка к наплевательству, проистекающему от безответственности, губит общество, и тогда, когда власть предержащие, поняв, что равнодушие к делам государства ведет к распаду, стараются как-то реанимировать этот общественный интерес. Вывод же, что без общественных организаций общественного сознания быть не может – пугает. Когда же логика жизни – сквозь зубы – заставляет с этим примириться, то жестко ограниченная инициатива – так, чтобы не затрагивать коренных принципов – не в состоянии помочь делу. Зачастую все это поначалу и незаметно, но тем не менее существует и эрозийно воздействует на общество.
Вакуум в обществе, лишенном общественно мыслящих граждан, заполняет бюрократия, центральная и местная, делящая власть с правителем и зачастую – в силу своей бесконтрольности, незаменяемости и, вытекающей из этого, неизменности – оставляющая ему лишь номинальное представительство с выполнением бутафорских функций. Они – уже не отдельное лицо, а мощная организованная система – во главу угла ставят не благо государства, а свое собственное, что прямым ходом ведет общество к упадку. Власти приходится мириться с этим и прощать своей единственной опоре все шалости. Хорошей иллюстрацией этого может послужить диалог Безбородко с Екатериной.
Екатерина, желая периодического отдохновения от дел государственных, создала у себя в Эрмитаже, третий параграф коего устава гласил: «Просят быть веселыми, но ничего не уничтожать и не кусаться», систему малых приемов, на которых, согласно тому же уставу, запрещалось заниматься серьезными проблемами, помнить о прошлых распрях и ссорах, лгать и говорить глупости. Виновные наказывались штрафами в десять копеек, которые бросали в кружку для бедных. Роль казначея исполнял Безбородко. Один из посетителей этих вечеров, говоривший нелепости поминутно, постоянно заставлял кассира подставлять ему кружку. Раз, когда он уехал с вечера раньше обыкновенного, Безбородко сказал Екатерине:
– Сему господину следует воспретить ему вход в Эрмитаж, поскольку иначе он разорится на штрафах.
– Пусть приезжает, – ответила Екатерина, – мне дороги такие люди; после твоих докладов и докладов твоих товарищей, я имею надобность в отдыхе, мне приятно изредка послушать и вранье.
– О, матушка-императрица, если тебе это приятно, то пожалуй к нам в первый департамент Правительствующего Сената: там то ли услышишь!
Этот искрометный диалог для казнокрадствующих рамоликов, все в большем количестве собирающихся в стенах Сената, дурных последствий не имел.
При всем при этом нет более рьяного защитника государственного блага и его неугомонного радетеля, чем бюрократия, полуинстинктивно понимающая, что открытое служение своим шкурным интересам чревато непредсказуемыми результатами.
Подобная система организации власти удачно вписывалась в исторически к тому времени обусловленную и с удовольствием воспринятую Екатериной II идею просвещенного абсолютизма. Бедный, темный народ нуждается в просвещении, и дело управляющих им отдать все силы на претворение этой программы, полностью отдаться благородной миссии просветителя.
В духе эпохи власть прибегает к все более оголтело-утонченной социальной демагогии. Екатерина щедро разбрасывает сентенции типа: «Лучшая слава и украшение Монарха – есть его правосудие», «Лучше, чтоб ободрял Государь, а наказывали законы», «Благо человечества, и в особенности Моих подданных, есть закон для Моих мыслей и для Моего сердца». Индивидуумов, всерьез воспринимающих все эти прекраснодушные идеи и пытающихся претворять их на практике, власти предержащие наказывают быстро и беспощадно, поскольку их реализация подорвала бы их реальное могущество.
Апелляция к общественному мнению – требование момента, поскольку понемногу вызревает потребность хотя бы в малой степени учитывать умонастроение масс.
