– И такие тоже. Так сказать, плоды просвещения. Кого воспитывали – того и получили. Ибо обратной стороной бюрократии является охлократия (или демократия наоборот), на некоторых этапах развития государства (или, наоборот, его упадка) даже поощряемая бюрократией. Поскольку деятельность охлократов прямо-таки вопиет о порядке «добрых старых времен», и бюрократы тут же готовы дать этот старинный мертвящий «порядок»-ранжир, при котором ни о каком подлинном порядке-ряде, договоре власти и народа не может быть и речи. И заканчивая вопрос об охлократии, добавлю, что она – и следствие бюрократизации страны, так как отвыкнув думать и решать, толпа удовлетворяет только свои простейшие – сиречь разрушительные – инстинкты.
– Ну, тут вы немного увлеклись, Михайло Васильевич, как раз просвещение и учило думать тех, кого оно воспитывало.
– Я говорю в целом и в перспективе. А под словом «думать» я понимаю державные думы, думы о судьбе государства.
– А вам не кажется, что если будет много думателей о государстве, то некому будет на него работать?
– Вы повторяете мысли императора Петра I. Он тоже готовил кадры, исходя из прагматического принципа, т. е. черчение, фортификация, навигация и им подобные науки-предметы, так как сего было достаточно для того, чтобы противостоять Европе, переживавшей эпоху приземленной реальности. Но по мере развития государств-обществ зрела идея, что аппарат управления должен быть развит всесторонне, иначе он будет не в состоянии постигать стратегические задачи государственной власти, что ведет к ослаблению государства. В идеале подобное развитие должно охватить все население страны. На Западе дошли до этого раньше. И Россия при ныне здравствующей государыне Екатерине II опять вынуждена догонять – отсюда наш просвещенный абсолютизм, вдогонку европейскому.
– Иными словами, господин Ломоносов, как ни пытайся свою особость отстоять, а без Европы – никуда.
– Не без Европы, а без общего человечества – действительно никуда. Мы же особые в своей истории, но это не значит, что мы не будем брать всего того, что сочтем нужным у соседей. Народ тем и силен, что перенимает у соседа все нужное и дает тому, что имеет сам. Вот Китай в свое время огородился стеной – и в конце концов пал под Чингисханом. Мир идет вперед. Брать, не отказываясь от своего доброго – вот задача задач. Или за века прошедшие наши потомки не поняли ничего, что может пригодиться нам?
– Наверное, было, и даже наверняка, иначе мы бы сейчас и с вами разговаривали не по-русски. Но меня вот что волнует: если Россия следует по пути, по которому идет человечество, и путь этот ведет к окончательному разъединению монарха и народа, то стоит ли по нему идти? Вы улавливаете мою мысль?
– Улавливаю, но это неизбежно. Сейчас у нас – как немного ранее там, в Европах, начинают пристальнее интересоваться не только техникой, но и естественными и гуманитарными науками, которые единственно могут развить ум человеческий в полной мере, дать ему возможность ясного понимания меры вещей.
– Но ведь нынешние науки учат не только этому!
– Вы правы. Власть, способствуя подобному положению дел, формируя и воспитывая таких людей, по сути, роет себе могилу, ибо, с одной стороны, без подготовки подобных кадров она уже не может существовать, а с другой стороны, воспитывая их таким образом, она готовит собственных критиканов, ибо человек, умеющий думать, думает и о недостатках всего сущего, в том числе и той же власти.
– Значит, это неизбежно…
– Ну, Иван Иванович, не надо так пессимистично. Я вас своими разговорами подвел к подобному мрачному выводу, но, строго говоря, почему вы считаете, что думающие люди всегда противники власти? Может быть они просто захотят ее улучшить-укрепить? А может быть, она уже и так хороша, что в подобного рода улучшениях не нуждается?
– На эти темы можно говорить, если не выглядывать в окно.
Вы сами прекрасно знаете, как обстоит дело – и почему я так заволновался!
– Больше оптимизма, ваше сиятельство. Пусть вас утешает мысль, что это общая судьба всех. А дополнительно – что нас это затронет, думается, в последнюю очередь.
– Но ведь затронет, и как! Мы не знаем полумер. Казнить – так уж казнить, миловать – так миловать.
– А вдруг не затронет? Ведь как вы можете заметить, если будет таковое желание, культура в том смысле, в котором мы в данном разговоре ее имеем в виду, у нас в России распространяется сверху – монархи властно-просвещенной рукой дарят ее алкающему народу. И в силу этого все приобщившиеся к ней автоматически – в подавляющем своем большинстве – оказываются на службе у власти, сами становятся частью этой власти. И, следовательно, проповедуют не традиционно-критиканские умонастроения раскрепощенных от всех условностей жизни в государстве творцов культуры и новой морали, а осуществляют в большей мере надзирательские функции, регулирующие и регламентирующие полеты творческой фантазии.
– Господин профессор, вы и себя относите к подобным надзирателям? Что-то подобных устремлений я у вас не особенно отмечал.
– Поэтому зачастую и не у дел. Хотя, конечно, я утрирую – для большей ясности своей мысли и большей ее доходчивости. Может быть, слова подобраны не совсем правильно, но суть в общем и целом они отражают.
– А как же единство формы и содержания? Не огрубляете ли вы содержание, не подбирая ему достойную форму?
– Ах, ваше сиятельство, не до жиру – быть бы живу. До красот ли здесь стилистических, когда душа огнем горит!
– Так я все же не пойму, Михайло Васильевич, чем вы недовольны – то ли тем, что власть в России сильна, то ли тем, что она ослабнуть может?
– И сам не знаю. И душно мне сейчас, и страшно за грядущее. Маета в душе. И ужас – и от того, что делаешь, и от того, что не делаешь. Куда ни кинь – всюду клин. Лучше уж вообще ни о чем не думать – а то как задумаешься, – хоть в петлю лезь!
– Простите. Я своей язвительностью вас расстроил.
– Да нет. Это не язвительность в вас говорит – вас те же сомнения, что и меня, гложат. «Куда идешь?», – спросил Господь Петра. Куда нам идти? И во имя чего?
– Веры в вас нет, Михайло Васильевич!
– А в вас она есть? Я верил – и желал мудрости. Я узнал многое – и пребываю в томлении духа, в сомнении, ибо разумом своим предвижу грядущее и не могу найти из этого выхода.
– И живете?
– Живу, поскольку жизнь эта дарована мне свыше, жизнь на нашей грешной и суетной земле. И по мере своих сил я стараюсь ее сделать лучше, хотя это «лучше» – лишь мое скромное разумение, но стараюсь не делать зла, жить не по злобе, прощать своих обидчиков. Я надеюсь что мое «лучше» не во всем расходится с предначертанным нам тем, кто мудрее нас. И думаю, думаю, смотрю и сравниваю, наблюдаю и анализирую.
– И о чем же ваши думы?
– В основном о том, о чем мы с вами сегодня – и всегда – беседовали. Что есть страна, что есть народ, что есть власть. И как совместить их, дабы государство не рухнуло, народ не был бы несчастен и власть не являла бы звериный оскал безудержного самоправства, попирающего всех и вся.
