– Ну и есть уже выводы, кои могут быть применены у нас либо в более просвещенных странах?
– Выводы вы слышали. В дополнение же к оным могу добавить, что любая власть опирается на свои приводные ремни – тех, из кого она созидает свой аппарат. И с какими бы благими намерениями он ни создавался, перетряхивался и улучшался, т. е. преобразовывался, он в конце концов все же начинает проявлять свою основную суть – тяготеть к, если выразиться языком физики, «массе покоя». Так что Дант прав: все дороги ведут лишь в одну сторону. Конечно, можно попытаться найти выход из этого, простейший способ при этом – частая смена аппарата, дабы не успел он усвоить бюрократически-корпоративного духа. Но в сем вижу я опасность такого толка, что менять в этом случае кадры придется с такой быстротой, что люди не будут успевать приобрести необходимые навыки для подобной работы, т. е. просто все это превратится в неприкрытую кормушку. Все то, что пока и ныне является кормушкой прикрытой. Вспомним допетровских воевод – отправляли их на воеводство на небольшой срок, предварительно фиксируя их имущество. И все равно знали, что изворуются. Недаром-то и называлось это кормлением. Ныне перетряхивания есть, но они не носят обязательного характера. А так – когда уж слишком заворуются или вой от обиженных дойдет, или что подобное такое, чрезвычайное. А потом – опять тишина, да покой. Для тех, кто являет собой аппарат. Вот и выходит, что все встряски, все катаклизмы – будь то хоть гнев начальства, хоть Смута – через некое время, весьма незначительное, отступают для аппарата на задний план, поскольку четко регламентированная иерархия и такая же деятельность постепенно приучают всех этих канцеляристов к мысли о своей нужности. Ведь конечно – без этой бумажки никакого бы дела не делалось! И как насадил тушинский вор подъячих, да копиистов, так и попали они на службу к царю Михаилу Федоровичу – цари приходят и уходят, канцеляристы остаются и будут существовать вечно, ибо семя их неистребимо! А уж от сей нужности – и следующий вывод, вполне логический: о своей самоценности. То есть аппарат власти понемногу начинает охладевать к нуждам породившей его власти и государства и в конце концов замыкается лишь на себе. Поэтому всякое реформаторство, опирающееся на аппарат, невозможно в принципе и объяснимо лишь с точки зрения политической простоты-наивности или такой же изощренности, когда демагогия становится символом веры, реальное же дело не имеет никакого значения.
– Иными словами, Михайло Васильевич, вы хотите сказать, что бюрократические перевороты невозможны, постепенное же изменение, опирающееся на тот же самый аппарат, тяготеет к – если выражаться вашим языком – «массе покоя»?
– Совершенно верно. К застыванию, к трясине, в лучшем случае сверху подернутой ряской. Если бросить взгляд в прошлое, то мы увидим, и опыт первоначальной славянской общины показал, что только самоуправление способно в достаточной мере вершить дела на подлинное благо народа.
– Опасные разговоры, ибо хоть государыня наша и просвещенная монархиня, но все же монархиня.
– В этом-то и беда, ибо уже зримы те черты, на основе которых можно сделать печальный вывод.
– Это какой?
– А тот, что государство, отделяющее себя от народа аппаратом власти, в конце концов становится государством аппарата, где, с одной стороны, аппарат составляет слой тех, кто управляет, демагогически продолжая утверждать, что все это во имя и от лица. А с другой стороны, чем дальше, тем больше в структуре власти вызревает мысль, что аппарат и его окружение – это и есть народ, который, в таком случае, действительно заслужил все те блага, которые он получает. Ведь и точно глупо считать народом, имеющим возможность и право на что-то кого-то, а на себя, да и как-то считать народом тех, кто позволяет десятилетия и десятилетия так примитивно обманывать себя, уже вроде как-то и неудобно.
– И нет спасения?
– Может и есть, но мне сии методы неведомы. Обратимся к прошлому. Ведь и в России, как и везде, был свой аппарат управления державой, который позволял ей существовать и действовать. И хотя до Петра I сей аппарат не был столь всеохватывающим и жестко централизованным, он все же отбирал у правителя часть его власти – недаром Иван Грозный пытался бороться с собственным аппаратом с помощью опричнины, чувствуя в нем конкурента своему – как бы ему хотелось – безграничному владычеству. Боролся и принужден был отступить.
– А иные силы?
– Я уже сказал вам о них, но они неприятны вашему монархическому слуху. Да и потом их претворение в жизнь я не уверен что возможно – что было, то прошло. Да и как бы их претворение не обернулось еще большим злом, ибо где истинные носители этих идей – в далеком прошлом.
– Нет, я имел в виду другое. И других.
– Ах, других. То есть тех, кто, восприняв некую сумму знаний, почувствовал себя в силах подвергать сомнению все сущее, тем самым ослабляя его и готовя его падение?
– Совершенно верно.
– Что же для многих европейских стран сие весьма насущно, и я думаю, там вскоре полыхнет. Но не у нас. Я имею в виду – пока. Как я говорил – у нас несколько иначе. Да вы это и сами знаете. В основном эта бойкая на язык и мысли публика у нас в России при деле.
– Это, господин профессор, и до вас касаемо?
– Не язвите – и до меня. Что же до тех немногих, коих можно было с некоторой натяжкой наименовать «вольными художниками», то ныне у нас они пока не пользуются никаким влиянием. Да и смотрят на них с подозрением, видя в них праздношляющихся личностей, занятых непонятными, странными, да и нужными ли вещами? К тому же они с пеной у рта отстаивают свою значимость и необходимость – это странно вдвойне. Те же, кто при деле, курируют духовную жизнь страны, как настоящие чиновники. Как другие чиновники курируют иные проявления государственной жизни – как гражданские, так и военные. Так что у нас с этой точки зрения пока все в порядке.
– Хорош порядок.
– Какой есть. Какой заслуживаем – такой и получаем.
– Неужто заслуживаем?
– Походит что так. Да и без него нельзя – вот в чем беда-то. В других народах он есть и действует. И если его не перенять сейчас – опять отстанем, ослабеем, ибо порядок сей может хоть и не всем хорош, да проверен и действенен. То есть коли не примем – то скоро опять к нам доброхоты полезут. И опять с мечом. А тут – хоть как-то, да существуем. Не до жиру – быть бы живу.
– Что же, это, стало быть, и есть наш основной принцип в жизни?
– Выходит пока что так.
– Да-с, поговорили!
– Поговорить-то поговорили, и даже хорошо поговорили.
Жаль вот только что опять у нас все силы в разговор ушли.
– Не у одних у нас.
– И этого вдвойне жаль. И втройне жаль, что не остается этих сил на дело.
– Зато задним умом сильны.
– Хорошо хоть задним. Но боюсь, что будет в конце концов так, что воспользоваться им времени не хватит. Ибо сказано: всему свое время.
