Молодому учёному предложили почётную должность председателя отделения физической географии. Он отказался. Понимал, что с научной карьерой, пожалуй, придётся проститься. И был прав.
На следующий день пролётку, на которой он ехал, задержали. Жандарм при содействии двух полицейских его арестовал и препроводил к прокурору.
Допрос начался в четыре часа утра. «Вы обвиняетесь, – произнёс прокурор, – в принадлежности к тайному сообществу, имеющему цель ниспровергнуть существующую форму правления».
Князь Пётр Кропоткин был революционером-народником. У него словно было три жизни одновременно: работал в Русском географическом обществе, встречался с людьми из высшего общества (бывал в Зимнем дворце, например) и вёл революционную пропаганду среди рабочих.
На допросе он отказался давать показания и был заключён в Петропавловскую крепость на неопределённый срок.
Тяжёлая тишина каменного каземата. Маленькое оконце под потолком, забранное решеткой. Койка, табурет. Десять шагов из угла в угол. Пройти полтораста раз – верста. Каждый день: две версты утром, две перед обедом, две после обеда и одна перед сном. Повороты – медленные, чтобы голова не закружилась. Дважды в день – гимнастика с тяжёлой табуреткой.
На свободе князь временами переодевался в простонародные одежды и, называясь Бородиным, вёл долгие беседы с ремесленниками, ткачами. Он отказался от должностей в Географическом обществе из-за революционной работы. А в заточении мысли его занимал неоконченный научный труд о ледниковом периоде.
В Петропавловской крепости арестантам предоставляли перо и бумагу только по личному разрешению царя. Брат Петра Кропоткина Александр добился такого разрешения с помощью Академии наук.
Отчёт разрастался в два больших тома. Вновь переживал Кропоткин месяцы, проведённые на северо-западной окраине России. Именно там странным образом переплетались его крамольные научные мысли с крамольными политическими.
«Наука – великое дело, – писал он позже. – Я знал радости, доставляемые ею, и ценил их, быть может, даже больше, чем многие мои собратья… Когда я всматривался в холмы и озера Финляндии, у меня зарождались новые, величественные обобщения. Я видел, как в отдалённом прошлом, на заре человечества, в северных архипелагах, на Скандинавском полуострове и в Финляндии скоплялись льды. Они покрыли всю Северную Европу и медленно расползлись до её центра. Жизнь тогда исчезла в этой части Северного полушария и, жалкая, неверная, отступала всё дальше и дальше на юг перед мертвящим дыханием громадных ледяных масс. Несчастный, слабый, тёмный дикарь с великим трудом поддерживал непрочное существование. Прошли многие тысячелетия, прежде чем началось таяние льдов…
Мне хотелось разработать теорию о ледниковом периоде, которая могла бы… открыть новые горизонты для геологии и физической географии.
Но какое право имел я на все эти высшие радости, когда вокруг меня гнетущая нищета и мучительная борьба за чёрствый кусок хлеба?
Все эти звонкие слова насчёт прогресса, произносимые в то время, как сами делатели прогресса держатся в сторонке от народа, все эти громкие фразы… придумали, чтобы отделаться от разъедающего противоречия».
Днём в протопленном каземате было жарко, парило. Ночью по полу тёк морозный воздух. Становились влажными стены, простыни, тонкое одеяло, борода. Начиналась «зубная боль» в суставах – сказывался ревматизм, нажитый во время путешествий по неизведанным краям Сибири.
Кропоткин продолжал писать. Продолжал вышагивать тюремные вёрсты и упражняться с табуреткой. Закончил первый том и передал брату для подготовки к печати. Второй том продвигался медленнее. Появились признаки цинги, постоянно болел желудок. Сказывалась и утомительная умственная работа. Правда, из остальных заключённых, вовсе лишённых работы, некоторые умерли в крепости, а несколько человек сошли с ума.
Минуло два года. Кропоткина перевели в Дом предварительного заключения. Здесь в крохотной камере (четыре шага по диагонали) ему стало ещё хуже. Он уже с трудом, отдыхая, мог подняться на второй этаж.
– Не дожить тебе, сердешному, до осени, – вздохнул, на него глядя, солдат-часовой.
Кропоткина перевели в тюремный госпиталь. Силы его стали восстанавливаться. В тайных шифрованных записках на волю он предлагал и уточнял план побега.
Домик напротив тюрьмы сняли друзья. В назначенный день – 30 июня – из окон дома послышались звуки скрипки, когда конвоир вывел Кропоткина на прогулку. Это означало – путь свободен.
Сбросить тяжёлый тюремный балахон – две секунды (тренировка!). Бежать! Впереди – двор и открытые ворота. Конвоир оторопел.
– Лови его! Лови! – кричали крестьяне, привезшие дрова.
Сзади его нагонял конвоир, тыча вперёд себя ружье со штыком. Сбоку наперерез бежали трое солдат. Ворота! На улице – пролётка.
– Скоpeй! – крикнул седок в военной фуражке, подняв револьвер.
Кропоткин бросился в пролетку. Конь – призовой рысак Варвар – рванул и помчал крупной рысью. «Держи его!» – неслось вослед. Выстрелов не было.
Беглец набросил на плечи пальто, надел на голову цилиндр. Перед Невским проспектом два жандарма, стоявшие у дверей трактира, отдали честь военной фуражке спутника Кропоткина.
Сбрив бороду, Петр Алексеевич со своим другом отправился в модный ресторан Донона. Уж тут-то не догадаются искать беглеца, которого по приказу царя надлежало поймать во что бы то ни стало.
С паспортом одного из друзей Кропоткин проехал Финляндию и переправился в Швецию. Оттуда отплыл в Англию.
Северное море бушевало. Он часами сидел у бушприта. Тяжёлые волны наваливались на корабль и, словно вспоротые форштевнем, рассыпались, обдавая сидящего брызгами. Холодно, пасмурно, сыро… И – кипение пены, взрывы ветра, беспечная удаль стихий. Свобода!
Необычайна судьба «Исследования о ледниковом периоде», созданного в заточении. Его автора следовало бы считать творцом ледниковой теории. Но…
В науке редкие открытия делают одиночки. Связь ископаемых остатков животных с определёнными слоями горных пород открыли англичанин Вильям Смит и француз Жорж Кювье. Теория естественного отбора была впервые изложена Чарлзом Дарвином и Альфредом Уоллесом. Теория относительности Эйнштейна была выдвинута физиком и математиком Анри Пуанкаре, опиралась на работы Лобачевского, Лоренца, Максвелла…
В.М. Севергин еще в 1815 году высказал мысль о том, что ледники стекали на Русскую равнину со Скандинавских гор. Но эта идея оставалась гипотезой, не имея убедительных доказательств.
В 1833 году были опубликованы «Основы геологии» английского натуралиста Чарлза Лайеля. «Нас могут спросить, – писал он о валунах, – каким образом первоначально оторвались эти каменные глыбы? На это мы ответим, что одни из них упали с обрывистых утёсов, другие приподнялись с морского дна, примерзнув своими вершинами ко льду, между тем как некоторые сплавлены реками и глетчерами».
