В коридоре грохнула дверь. Сквозняк! Они догадаются!
Не раздумывая, вскарабкалась на подоконник и, согнувшись,
шагнула вниз, ничего не различая в морозной стеклянной мгле.
Чудилось, она летит вниз целый век – неуклюжим комом,
кричащим от ужаса. Нет – кричало нутро, а рот был забит ветром. Но этот
студеный клуб вылетел как пробка вместе с воплем, когда она с силой ухнула на
что-то ледяное, как бы сырое, сильно прогнувшееся под тяжестью тела и при этом
слегка спружинившее.
Альбина проползла по чему-то скользкому, блескуче-синему.
Боже! Да ведь это тент трейлера, который вечно торчит под
окнами! Мужика, которому принадлежит этот трейлер, ненавидел весь дом, потому
что он начинал прогревать мотор с пяти утра, еще раньше самых ранних собачников
нарушая сладкий предутренний сон. Но если бы не этот трейлер, Альбина угодила
бы прямиком на занесенные снегом кусты… как на копья!
Руки и ноги разъезжались, но она все-таки смогла сообразить,
где будет лучше спуститься с благословенного тента, и сползла наконец на землю.
Глянула вверх – и странно-далеким показалось
полураспахнутое, ярко освещенное окно на четвертом этаже. Однако в следующую
минуту оно сделалось опасно-близким, потому что в нем обрисовался темный,
широкоплечий силуэт. Мужчина пригнулся, всматриваясь вниз, и Альбине
почудилось, будто он глядит ей прямо в глаза.
Рванулась мимо подъездов, среди машин, загромоздивших
дорожку, прямо к шоссе. Замороженная, ярко освещенная коробочка наплывала из
тьмы. Остановилась рядом с Альбиной, громыхнула дверями, впустила в
задымленное, провонявшее бензиновым перегаром нутро.
– Не забывайте компостировать талоны. Проездные предъявляйте
пассажирам. На линии контроль. Следующая остановка – магазин «Океан».
Альбина прилипла к заднему стеклу. Нет, никто не бежит сзади
по дороге, не сверкает огнями зловеще-белый «Форд».
Она сбежала, сбежала от них!
Огляделась, лихорадочно сбивая ладонями слезы. На передних
сиденьях дремлет несколько человек. Автобус, можно сказать, пуст, и никто не
обратил внимания на перепуганную пассажирку в сползающих джинсах (при падении
отлетела на поясе пуговица и лопнула «молния»), в свитерке с оборванным рукавом
и в одних только носках.
Как это сказал Вольт про исчезнувшую раненую? Не могла же,
дескать, она босиком, в одной рубахе сбежать по морозу? Ого! Если ей грозило то
же, что Альбине, могла и босиком, и по снегу, и по льду, еще как могла!
Озноб ударил внезапно, как враг, и пробрал до самых костей.
Альбина скорчилась на сиденье, поджав колени к подбородку.
Ничего. Это ничего, ничего. Только две остановки. Она
выдержит, она не замерзнет.
Через две остановки – отделение милиции. И все наконец
закончится!
* * *
»Ганнибал – «арап Петра Великого», негр по крови, прадед (по
матери) поэта Пушкина. В биографии Ганнибала до сих пор много невыясненного.
Сын владетельного князька, Ганнибал родился, вероятно, в 1626 г.; на восьмом
году похищен и привезен в Константинополь, откуда в 1705 или 1706 году Савва
Рагузинский привез его в подарок Петру I, любившему всякие редкости и курьезы,
державшему и прежде «арапов».
И в Брокгаузе с Ефроном все, как и в других словарях: общие
места, ничего конкретного ни о племени, ни о названии народа. «Арап» – вот и
все дела. Но тогда так называли и арабов, и эфиопов, и кого угодно, тем более –
мало кому известных лесных туарегов, иначе – асгаров. Пожалуй, придется
поверить на слово. Или не поверить?..
Герман закрыл Брокгауза, нашарил выключатель над головой и,
погасив свет, уставился в пронизанное бледным лунным лучом стекло, по которому
струились белые разлапистые узоры.
«Побеги морозных растений вверх поднялись – к пущей стуже»,
– вспомнил он примету, которой его научила тетя Паша. Куда уж пуще! И так
завернуло без жалости, за день столбик термометра рухнул от нуля до двадцати
двух, а теперь уже к тридцати подбирается.
Натянул на плечи одеяло, поверх другое и свернулся
калачиком, пытаясь подавить не утихающий озноб. После того длительного
кровопускания его беспрестанно морозит. Да и вообще в том крыле больницы, где
живет Герман, холодновато. А каково там бедолаге Абергаму Алесану… и все такое?
Впрочем, в его палате должно быть тепло. Герман приказал топить там печи без
перерыва, чем заслужил вековечную, пожалуй, ненависть истопника Сергеича,
которого он таким образом лишил всей новогодней, рождественской и
старо-новогодней сласти – напиться до одурения.
– Не будешь топить постоянно – выгоню вон! – тонким, злым
голосом сказал Герман и показал Сергеичу заготовленный заранее приказ: за
подписью, между прочим, не своей, а Маркелова, главврача.
При этом он держал бумагу двумя пальцами за край, очень
ловко прикрывая число: трехмесячной давности. Тогда, по ранним октябрьским
холодам, в больнице воцарилась стынь-стужа, а Сергеич гулял на всю катушку,
отмечая наступление знаменитой болдинской осени. Образумила его сестра, узнав,
что приказ об увольнении уже подписан и в больнице срочно ищут нового
истопника. Что характерно, его почти нашли, и Герман до сих пор жалел, что
Маркелов не довел дело до конца: сестра Сергеича, безответная и самоотверженная
тетя Паша, уплакала-таки главврача. Хотя… хотя еще неведомо, как сложились бы
отношения с новым истопником. Против Сергеича теперь хотя бы есть оружие в виде
старого приказа, а если он и возненавидел на всю жизнь этого «хер-р-рурга»,
оставшегося в праздники в больнице и установившего сущую диктатуру, то
вышеназванному на это глубоко плевать.
Главное, чтобы тепло было!
Герман усмехнулся, вспомнив, как вчера плакали от жары
стекла в операционной палате. Больной, весь полосатый от повязок, будто зебра,
лежал в чем мать родила, и старая ханжа тетя Паша стыдливо отводила взор от его
вызывающе торчащего среди бинтов достоинства, которому глубокое беспамятство
хозяина как бы даже на пользу пошло.
– Ишь ты, африканский жеребец! – восхитился Сергеич,
заглянувший проверить «накал градуса», как он выразился, и вышел, утирая лисьим
малахаем мигом взопревшее лицо и добавив крутую рифму к слову «жеребец».
А Герман подумал, что Сергеич, похоже, больше изумлен именно
выдающейся оснасткой новогоднего пациента, чем самим фактом его появления в
Болдине. Да и тетя Паша видела теперь в незнакомце только послеоперационного
больного, которого надо терпеливо выхаживать и ставить на ноги, в чем она была
великая мастерица. Сам же Георгий привык к пациенту, пока стоял над столом и
орудовал иглами, сшивая рваные раны на этом черном, как антрацит, теле.
