Человек в куртке снова бессильно распростерся на льду. Грудь
его ходила ходуном. Да, победа в поединке дорого далась!
Наконец он собрался с силами и начал подниматься. Сперва на
четвереньки, потом кое-как разогнулся и, постояв немного на коленях, со страдальческим
стоном утвердился на ногах, придерживая поясницу.
Но тут его повело в сторону, и лицо опять оказалось
освещено.
Альбина еще крепче зажала рот, глуша крик. Сейчас казалось
невероятным, что она могла не узнать его сразу!
«Доктор» медленно повернул голову. Похоже, с губ Альбины
все-таки сорвалось слабое восклицание, и он это услышал. А может быть, неким
немыслимым чутьем уловил рядом присутствие еще одного врага – того самого,
который и выпустил на него неконтролируемую ненависть Хингана?
Альбина не стала ждать, пока его прищуренные, режущие, как
лезвия, глаза нашарят ее в темноте. С криком отпрянула и, круто развернувшись,
понеслась куда-то, не разбирая дороги, оскальзываясь на каждом шагу и лишь
чудом не падая. Страх лишил ее рассудка!
Пробежала мимо освещенных витрин, что-то задев, что-то
уронив. Господи, цветы! Примороженные гвоздики жалко захрустели под ногами.
Альбина прорвалась между двумя близко стоящими автомобилями,
вылетела на шоссе, бестолково замотала руками, увидев летящие на нее фары…
которые со свистом замерли в каком-то полуметре от нее.
Хлопнула дверца. Кто-то подскочил к Альбине, сильно
встряхнул, потащил. Ничего не видя, всем перепуганным существом своим
почувствовала – не он, и сразу обессилела.
Покорно упала на сиденье автомобиля. С наслаждением вдохнула
стойкий прокуренно-бензиновый аромат.
– Подвинься! – Кто-то бесцеремонно толкнул ее в бок. – А ты
чего стал? Поехали, поехали, ну!
Альбину качнуло. Машина тронулась с места.
Человек, сидевший рядом с Альбиной, уставился на нее и
раздраженно проворчал:
– Ты что делаешь, скажи на милость? Я тебе где сказала
ждать? В метро, в метро, а ты… Если б не Костик этот голубой…
В голосе было что-то знакомое. Альбина постаралась
отмахнуться от пляшущих в глазах разноцветных кругов. И все-таки потребовалось
на меньше минуты, прежде чем осознала, что рядом с ней сидит Валерия.
* * *
Кавалеров шел к станции через лес. Он так часто проходил
этой дорогой, что двигался почти автоматически. Однако сегодня идти по
наскольженной тропинке было особенно тяжело. Он то и дело оступался и съезжал в
сугробы. Валенки, конечно, высокие, снега не начерпаешь, но до чего же
ненавидел он валенки, как они остохренели! А сучонку и в голову не пришло, что
ему может понадобиться другая обувка. По Сеньке и шапка… в смысле, валенки.
«Да ладно, – примирительно кивнул сам себе Кавалеров, – уже
вот-вот станция, потерплю как-нибудь до Москвы».
Потерплю как-нибудь, вот именно!.. Его нестерпимо раздражала
эта затянувшаяся волынка. Главная глупость – сам во всем виноват.
Кавалеров засмеялся и оглянулся с тревогой: показалось, это
не он хохочет, а кто-то за левым плечом…
Да кому тут быть в эту пору? Сучонок смылся в Москву, путь
свободен в прямом и переносном смысле: на тропе никого. А чему это он смеялся?
Надо же, теперь и не вспомнить… Нет, вот всплыло: что сам во всем виноват. А
как же! Виноват – и в причине, и в ее последствиях. Затянул, затянул непомерно
свою игру… но это было таким наслаждением! Все, чего он не успел испытать,
узнав от Хингана о слишком быстро сделанном деле, он испытывал в течение года,
каждый день видя перед собой исхудавшее, постаревшее лицо сучонка, слыша от
него скупые, но полные непомерной боли «сводки» о том, что происходит с его
сестрой, матерью, отцом… Вся семья стала мишенью для той пули, которую отлил и
выпустил Кавалеров, и он с наслаждением наблюдал, как эта разрывная пуля
носится туда-сюда по телу семьи, продолжая растравлять смертельную рану.
Император Калигула сказал когда-то своему наемнику-палачу: «Бей так, чтобы
жертва чувствовала, что умирает!» Гениально. В этом смысл всякого убийства,
всякой пытки. Отечественная история может привести немало таких примеров.
Помнится, Кавалеров слышал об одном начальнике лагеря, который обожал встать
еще до побудки и, прихватив дубинку, пристроиться у дверей какого-нибудь
барака. Он был подобен тому снаряду, который несколько раз падает в одну и ту же
воронку, поэтому вычислить его утренние маршруты не могли ни с помощью
математической логики, ни закономерностей биологии, ни философских измышлений.
А в том лагере как раз содержалось немало специалистов во всех этих науках, его
даже называли неофициально «могила прослойки». Ведь по выражению одного из
пролетарских вождей, существует только два класса: рабочие и крестьяне, а между
ними прослойка: гнилая интеллигенция. Кстати, тот лагерь называли еще и «гнилой
могилой». И вот его начальничек, ключик-чайничек…
Кавалеров услышал гудок приближающейся электрички – и
зарысил со всех ног. Осталось всего ничего, нельзя, нельзя опоздать! Сам
виноват – не хрен было вчера глушить тоску-печаль этой поганью – чимером. Из
чего его только гонят? Не иначе, из коровьих лепешек!
Хватая воздух раскрытым ртом, скользя, Кавалеров миновал
статую того самого вождя, с которого бури демократических преобразований смыли
традиционную серебрянку, и он теперь зиял жутко-серой гипсовой лысиной,
по-прежнему сжимая кепчонку в руке.
Кавалеров мимолетно усмехнулся. Уж походил, уж побродил он
по просторам необъятной нашей родины, однако, чудится, не бывал на станциях,
где не мылся бы под дождями точь-в-точь такой же вождь. Во понаставили, а?
Какой-нибудь Хор в Хабаровском крае, Бурея в Амурской области, Кивак в Сибири,
нижегородская Линда, подмосковное Внуково… Это сейчас Кавалеров на поезд
спешит, а будь у него свободное время, еще час мог бы станции перечислять. Но,
главное, нигде эти памятники не убрали, везде стоит несгибаемый наш, будто ждет
реванша…
Ну что же, дело известное. Глядишь, и дождется! Особенно
если и дальше все такими же темпами будет рушиться.
Только Кавалерову на это наплевать. На-пле-вать! Сейчас ему
нужно одно – как можно скорее в Москву.
Он успел-таки на электричку: заскочил в последний вагон. И
даже местечко в уголке нашлось. Повезло – сидел рядом с такими же, каким
выглядел сам, мужиками, кое-как одетыми, жестоко страдавшими со вчерашнего
похмелья, которое за целый день не нашлось, чем поправить. Это было особенно на
руку Кавалерову. Никто не обращал внимания на несоответствие затрапезной
курточки, валенок и замасленной шапчонки – чисто выбритому лицу и цепкому,
напряженному взгляду.
