Альбина замерла. Ноги пристыли к дорожке. Ночь наползала
отовсюду: скалилась ухмылкой водителя-доктора, хрипела, как Хинган, хлюпала
кровью из перерезанного Катюшкиного горла. Все качалось, заваливалось вокруг,
будто Альбина в одну минуту сделалась пьяна, пьянее даже того мужика, который
на их с Валерией глазах чуть не зарылся в сугроб, а потом исчез в подворотне…
И в этот момент с холодной, просто-таки патологический
ясностью Альбина поняла: тот человек, перерезав Катюшке горло, потом прошел от
них в двух шагах… Им встретился убийца.
* * *
Этого не может быть!
Страшные слова, произнесенные Никитой Семеновичем, не
увязывались в сознании Германа с именем Дашеньки, с ее семью годами от роду, с
этими светленькими кудряшками, которые он знал по фотографиям. Он гнал джип в
Москву, а сам то и дело пытался что-то стереть с ветрового стекла. И «дворники»
ходили туда-сюда, и ни дождя, ни снега на улице, а все-таки плыли, плыли по
стеклу эти слова, от которых судороги сжимали сердце, плыли и расплывались в
слезах.
Он все еще не верил, и чем больше отдалялся от Внукова, тем
менее реальным казалось признание сторожа. Откуда ему знать правду, этому
постороннему, чужому человеку? Этого просто не могло быть! О таких вещах иногда
читаешь в газетах, и волосы на голове становятся дыбом, но невозможно
представить, чтобы такое случилось в твоей семье, с твоей племянницей…
ребенком, кто мог… такое?!
…Он лишь смутно помнил, как вырвался из-за стола, бросился
вон из дому, вскочил в джип и погнал его в Москву. На обочине сознания маячило
воспоминание о воротах, которые он чудом не проломил, о Никите Семеновиче,
порскнувшем чуть ли не из-под колес… но все сейчас было неважно, кроме этой
полузабытой дороги в Москву.
Он мчался к Кириллу. Уж если кто и знает правду, то один Кирилл.
Он не станет врать, он скажет все как есть…
Герман забыл, что всегда ненавидел зятя, но сейчас только
Кирилл мог исцелить страшную рану – или уж добить вовсе, чтоб не мучился.
Хмель отпустил Германа, и он постепенно начал вспоминать
дорогу на Сухаревку, где была квартира Кирилла. В отчаяние приводило количество
автомобилей, заполонивших московские улицы, а все эти авто были нахраписты,
бесцеремонны, все лезли поперек пути, словно нарочно нарывались на аварию.
Герман с наслаждением ударил бы хоть в один сверкающий наглый бок, но
сдерживался из последних сил, потому что знал: дай себе волю – и неизвестно,
когда доберется до Кирилла, может быть, не доберется вообще, и тогда вечно
будет ворочаться в сердце этот мучительно-острый нож…
Шли минуты, и он почти убедил себя, что Кирилл одним своим
словом способен не только исцелить эту несусветную боль, но и вообще каким-то
чудом сделать так, чтобы все события сегодняшнего вечера оказались сном. Не
было приезда во внуковскую дачу, не было застолья с Никитой Семеновичем, не
было вести о Дашенькиной смерти. А главное – о причине этой смерти!
Господи… Воткнув палец в кнопку звонка на двери Кирилла, он
почти всерьез ждал услышать перестук легких ножек и тоненький девчачий голосок:
– Кто та-ам?..
Никто ни о чем не спросил. Просто защелкал замок, звякнула
цепочка – и дверь открылась. На пороге стоял Кирилл, и при одном взгляде на его
осунувшееся, постаревшее, заросшее щетиной лицо Герман понял: все, что он
услышал на даче, – правда. Он уткнулся в эту правду лицом, всем телом, и
лишился сил.
– Кто это? – странно щурясь в полутьму лестничной площадки,
пробормотал, наконец, Кирилл. Похлопал себя по карманам, потом, спохватившись,
нашарил очки на лбу и надел их. И все-таки, очевидно, не узнавал Германа.
– Вы кто? С иллюстрациями? Лучше бы вам сначала в
издательство… А впрочем, проходите, посмотрим.
Горбясь, он зашаркал в глубину квартиры. Герман, придерживая
рукой сердце, шагнул следом.
Его сразу поразил запущенный, затхлый запах этого плохо
освещенного жилья. Так пахнет в квартирах, где долго лежит тяжело больной
человек. Но мать Кирилла давно умерла, жена, по словам Никиты Семеновича, была
в Нижнем. Значит, он жил один, это был его запах.
Мысль мелькнула и исчезла. Они вошли в просторную гостиную.
Герман не бывал тут ни разу, да и никогда не побывал бы, кабы его воля. Он не
смотрел по сторонам: все внимание было приковано к лицу Кирилла.
Они не встречались, не соврать бы, лет тринадцать, а то и
больше. Герман помнил замкнутого, до жути надменного парня, который отнял у
него Ладу. Потом, когда сестра исподтишка начала залатывать семейные прорехи,
Герману иногда приходилось видеть Кирилла на фотографиях, и как он ни хотел,
все же не находил, к чему придраться в лице, осанке, одежде этого сдержанного,
приличного джентльмена, рядом с которым Лада выглядела вполне счастливой.
Теперь вместо лощеного юнца перед ним стоял опустившийся пожилой человек,
который даже не пытался под пристальным взглядом гостя пригладить растрепанные
волосы или поправить смятую одежду.
– Ну, давайте, – сказал нетерпеливо, протягивая ладонь. –
Вам только сканировать или с редактированием? Если еще с готовым цветоделением,
это будет гораздо дороже.
Герман наконец-то покосил глазом по сторонам. Комната
выглядела мрачной, полутемной; единственное, что ее оживляло, это свет экрана
компьютера, стоявшего на столе. Это был «Макинтош»; рядом громоздился
процессор, цветной сканер, цветной принтер, еще какие-то неизвестные Герману
сооружения. На стульях, на столе, на диване и на полу – везде кипами лежали
иллюстрации к сказкам, выполненные в самой различной манере, и Германа снова
затрясло при взгляде на эти неунывающие, вечно живые физиономии.
– О господи, – тихо сказал вдруг Кирилл, шатнувшись к
Герману. – Ты, что ли?
Значит, зять его все-таки узнал…
Герман кивнул, то ли соглашаясь, то ли приветствуя; потом
сдвинул с дивана кипу картинок и сел.
Страшная усталость навалилась вдруг. Неживое лицо Кирилла
сказало ему все, и ответ на незаданные вопросы был страшен.
Кирилл постоял-постоял, потом очистил для себя другой угол
дивана и тоже сел.
– Знаешь уже? – спросил без всякого выражения.
– Только что узнал, – пробормотал Герман. – Сразу к тебе –
думал, может, неправда.
– Правда, правда, – эхом отозвался Кирилл и, не вставая,
потянулся к книжному стеллажу, занимавшему полкомнаты. – Выпить хочешь?
– Давай, – вяло согласился Герман.
