– Док-тор? – Тетя Галя с сомнением покачала головой. – Если
доктор, чего же он так чесанул от меня по коридору? Только пятки засверкали. И
не к лифтам, а к боковой лестнице, чтоб на черный ход… Интересно!
Альбина промолчала. Хотелось прекратить этот разговор как
можно скорее. Какая-то темная жуть шевелилась в душе, стоило только вспомнить
его шепот и как рухнула на подушку раненая женщина, как зашлась тяжелым
сопением…
– Сестра! – донесся лихорадочный шепот. – Сестра, ты здесь?
– Тут я, тут! – успокоительно зажурчала тетя Галя. – Чего
тебе? Уточку? Или попить?
Раненая припала к поильнику, сделав несколько жадных,
хлюпающих глотков. Отстранилась. Вытерла рот рукой. Слабо блеснул перстень… И
вдруг вцепилась в халат тети Гали:
– Спасите меня! Спрячьте меня! Не пускайте его!
Тетя Галя, от неожиданности едва не брякнувшая наземь
поильник, с профессиональной ловкостью высвободилась:
– Да ты что? Нет тут никого. О чем ты?
– Не знаю… не помню!
Больная опрокинулась на спину. Перекатила голову по подушке,
завела глаза к Альбине:
– Но тут был кто-то. Вот она видела. Видела, ну скажи?
Альбина, перехватив быстрый теткин взгляд, с сомнением
покачала головой.
– Не было тут никого, – выдавила она и чуть не сморщилась –
до того фальшиво прозвучал ее голос.
Тетя Галя досадливо причмокнула. Поверила ли больная,
осталось неизвестным. Она зажмурилась; из-под крепко сжатых, дрожащих век
медленно выползла слеза.
Альбине стало стыдно. Ну чего они с теткой издеваются над
этой бедолагой, у которой и так ничего нет: ни имени, ни памяти, ни даже пола?
Чтобы как-нибудь дать выход внезапно проснувшейся жалости, натянула одеяло на
вздрагивающие плечи, одернула сбившуюся простыню. И с тоской воззрилась на тетю
Галю, которая склонилась над второй больной. Неужели тетушка сейчас отправится
досыпать и опять оставит Альбину одну? А если вновь заявится тот… доктор?
– А, мать твою так и этак! – не то изумленно, не то сердито
сказала вдруг тетя Галя. – Надо же, вот старая дура, до утра дотерпеть не
могла!
– Что, простыни менять будем? – уныло спросила Альбина.
– Какие простыни! – взвилась тетя Галя. – Ты что думаешь,
она обделалась? Как бы не так! Померла, зараза!
Сокрушенно покачала головой:
– Ну все, кажется, я поспала! Вся ночь псу под хвост. А ну,
мотай отсюда, Алька. Чтоб через минуту духу твоего в отделении не было. Черный
ход открыт, там пройдешь. Давай-давай, а я за Иван Палычем пошла.
Тетя Галя бесцеремонно вытолкнула племянницу из палаты, хотя
никакой особой нужды в том не было: Альбина и сама спешила, не чая оказаться
как можно дальше. Но не только неиссякаемое желание выспаться вымело ее из
больницы, как метлой. Страх гнал… страх, что за поворотом мелькнут вдруг
широкие плечи, обтянутые белым халатом, бритвенно-четкий профиль с упавшей на лоб
светлой прядью, снова послышится отнимающий силы шепот…
Обошлось: никто на нее не накинулся ни на лестнице, ни в
коридоре. Альбина даже успела на последний троллейбус, так что не пришлось
тратиться на такси. И все же долго еще колотилась дома под одеялом, не в силах
согреться и уснуть, снова и снова слыша это пугающее, надрывное: «Дашенька…
Дашенька…»
* * *
Первый раз Кавалеров увидел своего отца с вертолета.
Раньше он думал, что самое страшное, виденное им в жизни, –
та черная марь на берегу Анадырки. Несколько обгорелых колышков торчали из
вечной мерзлоты. Между колышками бродили олени, пощипывая мягкими, замшевыми
губами ягель.
Кавалеров споткнулся о колышек и чуть не упал. Рассердился,
хотел выдернуть его из земли – не удалось.
– Пупок развяжется, – сказал тогда проводник. – Не
выдернешь.
Кавалеров удивился. Земля, что ли, удержит? Мерзлота
мерзлотой, а лето на дворе, так и пляшет все под ногами, будто идешь по мшаве
где-нибудь на родимой Нижегородчине. И перед ним не бог весть что –
всего-навсего колышек, какие забивают, чтобы закреплять углы палаток. Одним
ударом топора вгоняют в землю – чего бы не вырвать?
Просто из озорства попробовал дернуть еще раз. С тем же
успехом. Только поясницу заломило. Смех один! На лесоповале такие кряжи
ворочать приходилось, а тут на колышке полуметровом мышцу сорвал. Да бог бы с
ней, со спиной. Почему-то показалось, что колышек этот уходит в самую глубь
земную – далеко-далеко, будто корень давно срубленного дерева.
– Гнали тут колонну, – неохотно пояснил проводник. – Еще в
сороковом году. Ну, стали ночевать. Палатки разбили. А среди ночи в одной пожар
вспыхнул. Коптилка опрокинулась или еще почему – черт его знает. Пламя мигом
перекинулось на другие палатки. Люди выскакивают – горящие люди, бросаются кто
куда. Ночь, тундра… человек на три шага отбежит – и поминай как звали. Ну,
начальник колонны дал приказ окружить палатки и стрелять. Вот уж правда что –
из огня да в полымя. Положили всех. И трупы, и не дострелянных кидали прямо в
пожарище. Потом здесь долго еще песцы да росомахи хозяйничали, подъедали, что
не сгорело дотла. А начальника колонны все равно под суд отдали: мол, многие
могли убежать. Сдох где-то на этапе, а может, придавили его, когда слух прошел
про те дела…
– Но все-таки ушел кто-нибудь? – спросил Кавалеров.
– А то! – после некоторого молчания буркнул проводник. –
Уходили некоторые, рассказывают. Только разве вот так, в чем есть, по тундре
уйдешь далеко? Немало косточек окрест белеет среди морошки.
Кавалеров ни о чем больше не спрашивал, только задумчиво
смотрел на обугленный столбик посреди бесцветного, как бы пожухлого ягеля. Да
уж, неудивительно, что кажется, будто эти невеликие колышки намертво в мерзлоту
вросли. Точно, точно – пустили корни и доросли до середины земли, а то и всю ее
насквозь пронзили. Проклюнулись деревцем на той стороне земного шара, в
какой-нибудь благополучной Канаде или вообще в Австралии, хрен бы ее взял.
Сидит под тем деревцем благополучненький буржуйчик и в толк не возьмет, отчего
видятся ему под сенью этого деревца жуткие сны про ночь, про мороз, про пустыню
белоснежную, про тощих, измученных людей, бегущих из огня – и нарывающихся на
пули… своих же, таких, как они, братьев. Хотя… есть же присказка: «Кто тебе
выколол око? – Брат. – То-то же так глубоко!»
