– На самом деле их всего двенадцать, таких перстеньков.
Сделаны они примерно в 1527 году, когда боярин Василий Лодыгин, по прозвищу
Шаран, потомок знаменитого Андрея Кобылы, очутился в Ватикане в качестве
посланника царя Василия Ивановича III к папе римскому. Чем уж он так
приглянулся Ватикану, неведомо. Может быть, стал униатом или вовсе тайным
католиком… Да это не важно. Важно другое: в качестве прощального дара Шаран
увозил с собой двенадцать таких золотых перстней с платиновыми вставками:
изображениями двенадцати апостолов. Между прочим, не удивлюсь, если эти перстни
входили в состав папских презентов самому государю, однако тот к возвращению
Шарана уже откинул коньки, а с Еленой Глинской, его вдовой и временной
правительницей, наш боярин не церемонился. Теперь вот какой вопрос: ты,
случайно, не из рода Лодыгиных?
Кавалеров опустил глаза, невероятным усилием удерживая на
лице маску привычного равнодушия. Девичья фамилия его матери была… Шаранова!
Случайное совпадение или родовая связь? А может быть, просто попытка спасти
жизнь? После семнадцатого года многие пытались выжить именно таким образом:
меняя опасные фамилии на простые, невыразительные. Дед Кавалерова с материнской
стороны погиб в гражданскую – помнится, мальчику никогда не говорили, на чьей стороне
он воевал, но как бы само собой разумелось, что на стороне красных. А если
нет?.. Бабушка, тихая, невероятно молчаливая, работала библиотекарем. Она
наверняка знала о связи этих двух слов: Лодыгин-Шаран, она могла… вполне могла!
Теперь понятно, почему так исступленно берегли и обожали в семье этот перстень,
почему мать всегда плакала и молилась, глядя на него. И отец знал, конечно. Он
помогал жене оберегать тайну семейной реликвии. Сам Кавалеров был еще слишком
мал: ему никто ничего не объяснял. Он просто помнил… Из глубины детства
доходило это золотое свечение, смягченное светлым платиновым отблеском. Фигурку
человека, распятого на косом кресте, больше похожем на букву Х, он запомнил
навеки, хотя и не знал, чье это изображение. Думал, может, запрещенный Бог.
Оказалось, не менее запрещенный апостол… Ну, если Хинган такой образованный,
есть возможность пополнить и свое образование!
– Двенадцать апостолов, говоришь? И на моем перстне, значит,
апостол? Который же из них?
– Андрей Первозванный, – ни на миг не замедлил с ответом
Хинган. – Считается первым проповедником христианства на Руси. Распят
язычниками на косом кресте, с тех пор крест этот называется Андреевским. Им, к
примеру, был отмечен русский морской флаг.
Кавалеров смотрел на него неподвижными, расширенными
глазами.
– Чего вылупился? – грубо спросил Хинган. – Я, между прочим,
на искусствоведческом факультете учился!
Но мысли Кавалерова сейчас были далеко. Он вспоминал, как
мама сказала однажды: «Я очень хотела назвать тебя Андреем, но бабушка
потребовала, чтобы назвали в честь их полкового командира, с которым она
воевала в гражданскую…» Бабушка в данном случае имелась в виду совсем другая:
отцова мать, деятельница партии и бывшая пламенная революционерка. Умерла она в
блокаду Ленинграда, Кавалеров ее в глаза никогда не видел. Но сейчас ощутил
острую, какая только в детстве бывает, ненависть к ней за то, что не дала
называться святым именем – может быть, охранительным для семьи. Отца-то звали
Семеном. Апостол Симеон… Хоть и совпадение, но какое совпадение!
– Ну, сговорились? – послышался нетерпеливый голос, и
Кавалеров медленно взглянул на Хингана.
Он видел перед собой крепкого тридцатилетнего мужчину
среднего роста, стриженного ежиком, с неровным, резко начерченным лицом и
твердым, решительным ртом. Та жестокость, которой прославился Хинган, таилась в
набрякших углах рта, в прищуре узких глаз, в бескомпромиссно прямых, будто
углем прочерченных бровях. Да, этот человек может сделать все, чего хочет
Кавалеров… и все же придется поискать другого!
Поднялся, аккуратно отставив толстостенный стакан, резко
пахнущий коньяком.
– Печально, Хинган, но факт: цену ты загнул непомерную.
– Три с полтиной штуки? – усмехнулся тот.
Кавалеров криво улыбнулся, ощущая, как начинает трескаться
броня самообладания и сквозь нее медленно просачивается бешенство. Нет, он
просто уйдет – молча. Он не станет ударами вбивать в Хингана рассказ о том, что
произошло c ним, когда год назад в витрине антикварной лавочки на Арбате он
вдруг увидел этот потемневший, забитый грязью перстень, перечеркнутый косым
крестом с крошечной фигуркой человека… Если бы Кавалеров знал хоть одну
молитву, он помолился бы тогда. Он обратился бы к Богу, вознес благодарность
небесам… Но он просто стоял – и медленно, тупо размышлял, каким образом
очутилась здесь драгоценная реликвия, исчезнувшая больше сорока лет назад,
после того рокового ноябрьского дня, когда перестала существовать семья
Кавалеровых, когда арестовали отца и мать, разгромили, разграбили дом…
Какой-нибудь энкаведешник разжился конфискованным при обыске золотишком? Или
соседи, совдеповские мародеры, растаскивая по домам оставшийся хлам, нашли
перстень закатившимся в какую-нибудь щель? Теперь не узнать, да это и не важно…
– Уходишь, значит? – со вздохом спросил Хинган. – Жаль,
жаль…
Голос его звучал странно-вяло. Позевывая, взял со столика
телевизионный пульт, резко вытянул руку.
Кавалеров мельком глянул на зарябивший экран, на Хингана,
который тоже смотрел на этот экран с таким видом, будто надеялся обнаружить
среди мельтешенья пятен что-то важное. Помнится, стало как-то странно, муторно
на душе, однако Кавалеров все-таки пошел к двери, но замер, услышав свой
собственный голос:
– Мне плевать, как ты намерен извращаться. Это дело твоей
изобретательности. Мне только нужно, чтобы при взгляде на труп даже менты
поседели, не говоря уже о семье!
Почудилось, меж лопаток воткнули осиновый кол. Неуклюже,
всем телом обернулся… чтобы увидеть свое лицо – мертвенно-застывшее, бледное –
на экране телевизора. Полуприкрытые веки маскировали выражение глаз, и все
равно Кавалеров на какое-то мгновение испугался этого чужого лица с резиново
шевелящимися губами:
– Дашенька Смольникова, семи лет. Школа недалеко от Смоленской
набережной. Мой человек задержит машину матери, а ты сделаешь с девчонкой то,
что я скажу.
Хинган взмахнул пультом, выключая телевизор, и пропустил
мгновение, когда рука Кавалерова скользнула в карман и выдернула пистолет.
– Кассету. Живо.
Хинган покорно нажал на пульт, взял вылезшую с жужжанием
кассету, протянул Кавалерову. Лицо его было спокойным, только глаза странно
мерцали:
– Не стреляй, ладно? Зачем? Сбегутся мои… как это? –
пощелкал пальцами, вспоминая. – Сбегутся мои бодигарды – на куски разорвут.
