Тогда Кавалеров еще молодой был, глупый, мало чего знал. Это
уж потом он убедился, что на планете Колыма всякое бывает. Как-то раз
подрядился в геологическую партию разнорабочим. Шли на точку, думали, ночевать
придется прямо в чистом поле, ан нет – наткнулись на обветшавший барак.
Обрадовались: захмарило что-то, уже и дождь начал накрапывать, а в бараке сухо
и даже, можно сказать, чисто. Стекла почти все целые – чудеса, словом.
Кавалеров с напарником, еще одним таким же, как он, быстрым
зеком, вошли в комнату, зажгли фонарь. Вдруг дверь открывается и входит
какой-то мужчина. Кавалеров глядит и думает: вроде бы не наш. И не сразу
сообразил, что мужик-то – в чем мать родила. И тут они с напарником еще больше
удивились. Вслед за тем мужчиной вошла женщина – тоже раздетая. За ней – двое
ребятишек. И все молчаливые такие, серьезные! Не глядя по сторонам, прошли по
комнате и один за другим исчезли в стене, будто в настежь распахнутой двери…
Было это, было. Окажись Кавалеров тогда один, еще можно бы
что-нибудь… как-нибудь… закреститься, что ли. Но вдвоем же оказались! И
напарник с таким воем бежать кинулся! Это уж точно не померещилось Кавалерову.
А его самого потом еще долго трясучка била, стоило вспомнить.
Но и это оказалось еще не самым страшным. А вот когда
вертолет завис в Сусумане над Долиной смерти…
Огромное ледяное поле, на котором почему-то не задерживается
снег. Вертолет опустился как мог низко, поземка взвилась вихрем, отлетела с
темного, прозрачного льда.
Кавалеров увидел тела и лица. Лед играл под солнцем, и
казалось, будто тысячи людей ворочаются на земле, не в силах встать. Смотреть
на это было невыносимо, но Кавалеров все-таки смотрел.
Солнце сходилось и расходилось дымящимися снежными столбами.
Меркнул короткий проблеск полярного дня. Что-то трепетало, вздыхало вокруг… то
ли рыдало, то ли давилось сухим старческим смехом, Кавалеров никак не мог
понять. Он не слышал гула вертолета – а эти звуки, тонко дрожащие в небесах,
слышал.
Опять поглядел вниз. Один из тысячи, лежащих там, под слоем
льда, резко взмахнул рукой, обратив прямо на Кавалерова взгляд темных,
провалившихся глаз. Улыбка чуть коснулась обветренных, покрытых коростою губ.
– Улетаем! Давай отсюда! – закричал кто-то рядом истошным,
нечеловеческим голосом, и Кавалеров какое-то время тупо смотрел на человека,
который на подламывающихся ногах пытался добраться до пилота, прежде чем
сообразил, что это столичный журналист, ради которого, собственно, и затевалась
эта поездка.
Вертолет резко клюнул вниз, и какой-то миг Кавалерову
казалось, что они сейчас врежутся в оживший, дышащий, расступающийся лед. Но
нет – словно подброшенная некой силой, машина выправилась, набрала высоту,
бодро потянулась на восток, в темноту возвращающейся ночи.
Кавалеров оглянулся. Души тех, что лежали там, подо льдом,
реяли на закате, кричали тонкими протяжными голосами, словно птицы, вспугнутые
с гнезд.
– Я уж думал – все, гикнемся в эту льдину, – виновато сказал
потом, на аэродроме, журналист, суетливо суя деньги и бутылку спирта пилоту и
Кавалерову. – Никогда со мной такого не было. Точно – думал, разобьемся!
– Пустой звук, – хмыкнул пилот. – Не бывало еще такого, чтоб
в этих местах… Они могилу свою берегут, чужих отталкивают. Хоть на полметра от
кромки льда, а вытолкнут машину – только бы от себя подальше.
Журналист смотрел непонимающе, дрожа губами, но пилот только
рукой махнул:
– А, ладно. И стыдиться тут нечего. Редко у кого, кто это
впервые увидит, душа из тела не рвется. Такие крепкие ребята, как этот вон, –
кивнул на Кавалерова, – редкость.
Кавалеров ничего не ответил. Отвернулся.
Хвалить его было не за что: у глаз, в горле стояли слезы.
Отец. Так вот где мы встретились, отец!..
Потом он еще не раз приезжал в Долину. Стоял на кромке льда.
Хотел пойти поискать отца, но так и не решился. По трупам идти? Он был готов –
только не по этим трупам! К тому же опасался, что отец захочет оставить сына у
себя, а было еще не время. Не время!
Кавалеров тогда работал в морге городской больницы сторожем.
При морге был анатомический театр мединститута, и Кавалеров иногда видел, как
студиозусы потрошат трупы. Сначала молодняк рвет с этого зрелища, а потом,
глядишь, пьют кефир, булочками закусывают, сидя над распотрошенным человеком и
зубря:
– Фациес артикулярис супериор… туберкулум майор… – и всякое
такое.
Ходили в морг и врачи. Чаще других Кавалеров видел там
одного: низенького, бледного, с вечно потным лицом. Он был похож на старого
мальчика и носил смешную фамилию Щекочихин. Вот упертый был мужик! Год, не
меньше, самолично вскрывал трупы детей, умиравших один за другим от неведомой,
неизлечимой хвори. Это в Магадане был настоящий бич: смерти детей. Не меньше
полтыщи померло – один за другим. И чуть ли не всех исследовал Щекочихин.
Постепенно Кавалеров с врачом сошелся ближе и даже помогал
ему. Ну, трупик подаст, какой надо, внутренности в физраствор сложит. Да мало
ли! Ассистировал, словом. Иногда разговаривали, хотя Щекочихин вообще-то был не
говорлив. Но нашел, нашел-таки он причину смертельной болезни! Кавалеров прочел
об этом в «Чукотской правде» и со странным тщеславием подумал, что тоже
причастен к открытию Щекочихина, который на этом деле защитил и кандидатскую, и
докторскую диссертации.
Теперь на прием к Щекочихину началось просто-таки
паломничество. Очередь записавшихся растянулась чуть не на год, родители
больных детей на него молились. Но в морг он ходил по-прежнему. Только стал еще
молчаливее.
А потом его как прорвало:
– Скольких я детей спас, а что получил за это? Десятку к
зарплате прибавили! На кафедре у всех рожи от зависти оловянные стали. Плевать
им на то, что малыши больше не мрут как мухи. Плевать на то, сколько я сил
положил, дневал и ночевал в трупарне. Главное, что этот недоносок Щекочихин
(они меня так втихаря называют) вдруг р-раз! – и возвысился над ними, р-раз! –
и… – Он махнул рукой и огляделся со странно тревожным выражением. – И никому
дела нет, что я чуть не оглох здесь. А главное, мне и самому все это вроде бы
уже не важно. Ни радости, ни гордости не ощущаю. Только в ушах по-прежнему
звенит…
И он снова огляделся с тем же диким видом, вытягивая шею и
тараща блеклые глаза, и без того бывшие навыкате. А Кавалеров тогда впервые
подумал, что Щекочихин, пожалуй, немного того… не в себе.
