– А мне нравятся лягушки, – ни с того ни с сего пробормотала
Альбина. – Они такие приятненькие, прохладненькие и очень чистенькие. Я их
люблю брать в горсточку и накрывать ладонью. Только жалко: они так пугаются,
так сердечки колотятся, что приходится их поскорее отпускать. Странно, да:
лягушек с удовольствием беру в руки, а змею стоит только увидеть – и прямо дух
от страха замирает!
Она сама не понимала, зачем все это говорит. Может быть,
чтобы успокоить Валерию? Но та вздрогнула еще сильнее:
– Вот и у меня – прямо дух от страха замер, будто змею
увидела! Ну ладно, хватит причитать, поехали. Примем как данность, что дело мы
провалили…
Накинула ремень безопасности; послышался щелчок.
– Пристегнись от греха.
Альбина покорно прикрыла плечо ремнем, но сколько ни тыкала
на ощупь, не могла заставить механизм застежки сработать. Да бог с ним, пусть
болтается для близиру, авось никакого инспектора не нанесет. Хватит с них на
сегодня происшествий!
Когда выезжали из двора, сзади вспыхнули фары, высветив
напряженный профиль Валерии, резкую складку у губ. Да, и ей не по силам порой
короб приходится…
Поколесив немного по Садовому кольцу, выехали на Олимпийский
проспект. Альбине всегда нравились эти места, особенно Театр Советской Армии, и
она вытянула шею, ловя промельк его силуэта меж заиндевелых деревьев.
Валерия молчала, но гнала так быстро, как только могла.
Альбина уже знала за ней это свойство: успокоение подруга обретала только дома,
приняв ванну, а потом, забившись на кухне в уголок между столом и плитой,
прижавшись спиной к батарее отопления и вытянув ноги на табурет. Из всей своей
роскошной трехкомнатной квартиры она выбирала для восстановления сил этот самый
уютный уголок.
Прошло еще несколько минут, и впереди четко обозначились
огни Останкинской башни. И тут Альбина заметила, что Валерия все чаще косится в
зеркало заднего вида.
– Слушай, у тебя нет знакомого «Мицубиси»? – спросила вдруг.
– Нет. А что такое?
– Привязался какой-то и не отстает. Причем он за нами, такое
впечатление, аж с Садовой тащится.
Альбина обернулась, но ничего не увидела: стекло вспыхнуло
от света фар.
– Может, у меня глюки, конечно, – пробормотала Валерия, – но
такое чувство, будто я видела эту таратайку возле подъезда Смольникова. Нет,
голову на отсечение, конечно, не дам, но все-таки…
– Думаешь, Смольников…
– Что? Смольников? Сбросил гнет высокоморального Семеныча и
ринулся заставлять нас играть на саксофоне? Или, что более вероятно, учуял в
нашем визите некую для себя опасность и решил разведать, какие же это пташки
произвели налет на его гнездышко? Бр-р! – Она брезгливо передернулась, вспомнив
вид, а главное, запашок этого самого «гнездышка», и резко увеличила скорость. –
Лучший способ избежать неприятностей – это оказаться от них подальше.
Они уже въехали на мост. Позади, слева, осталась церковь
Нечаянная Радость, впереди лежало Останкино.
– Да ты что?! – воскликнула вдруг Валерия, взглянув в
зеркальце, и в следующий миг удар потряс автомобиль.
Что-то страшно толкнуло их справа, рядом с задним колесом.
«Нива» резко пошла к обочине, где внизу за бордюром темнел обрыв. Валерия
крутанула руль, пытаясь выровнять автомобиль, однако «Мицубиси» нанес новый
удар.
Альбину бросило на дверцу. Она взмахнула руками, пытаясь
хоть за что-то ухватиться, повернулась – и увидела квадратную морду большого
автомобиля, бледные пятна лиц за ветровым стеклом. И в то же мгновение «Нива»,
протаранив бордюр, повисла на склоне… Альбина еще увидела, как Валерия
распахнула свою дверцу, рванулась… но тут «Нива» резко канула вниз и покатилась
по склону.
Что-то остро ударило Альбину в бок, она ощутила, что
вываливается из автомобиля через раскрывшуюся дверь и летит, какое-то время
летит вслед за ним в черную бездну.
Еще один кувырок – тяжелый удар – и взрыв, и столб пламени…
А потом Альбина с силой врезалась во что-то зыбкое, ледяное, сырое, и тьма
накрыла ее с головой.
Часть II
Герман
Герман стоял в темном коридоре и смотрел в приоткрытую
дверь. Эти двое не видели его. Похоже, они одурели настолько, что даже забыли,
где находятся. Словно вернулись прежние, золотые, вольные денечки и они опять
сами были себе хозяева. Могли напиться, накуриться, накуролесить – и остаться
безнаказанными, более того – «словить» особый кайф от своей изощренной
жестокости, от страданий, которые они причиняют!
Но сейчас оба еще накачивались «горючим», еще готовились к
подвигам: пили.
Герман пригляделся: пузатая бутылочка с расплывшейся
чернильной этикеткой, которую он вчера «забыл» на тумбочке, когда навещал
больных перед отбоем, пуста. Разумеется, они не выпустили добычу! Ну а вкус
клофелина тем и замечателен, что полностью поглощается вкусом спиритуса вини.
Рядом с бутылкой лежала раскрытая библиотечная книжка. Герман вчера украдкой
взглянул на обложку и тихо ужаснулся: стихи Вознесенского! Теперь прямо на
страницах развалились две рыбные котлеты, утаенные, надо полагать, от ужина, и
небрежно накромсанный шмат колбасы: остатки передачи. По страницам плыли жирные
пятна. Ну что же, туда ему и дорога, Вознесенскому, на что еще он годен?
Веселье достигало апогея. Антон поднес ко рту котлету, но
вдруг выронил ее и запел тонким бабьим голосом:
– Быть маньяком – хорошо,
А киллером – лучше.
Я бы в киллеры пошел —
Пусть меня научат!
Макс покатился со смеху в буквальном смысле: завалился на
спину, забил по воздуху ногами – и вдруг обмяк, словно надувная игрушка, из
которой выпустили воздух, захрапел… уснул.
Антон какое-то время смотрел на приятеля с чувством тупого
превосходства: вот, мол, слабак, то ли дело я!.. – и вдруг глаза его стали
стеклянными, он клюнул носом и, скатившись на пол, замер между кроватями,
присоединив к храпу Макса свое сонное сопенье.
Герман оглянулся. Разумеется, пусто. Разумеется, никого! На
сегодняшнюю ночь он обеспечил полное безлюдье в больничке. Толстуха Регина
Теофиловна спит себе спокойно дома, уверенная, что если на дежурстве главврач,
все будет великолепно, караульный… Герман попытался вспомнить, каким образом он
обеспечил отсутствие охраны, однако не смог: волна восторга затуманила память.
Ладно. Он вспомнит об этом потом. Сейчас прежде всего –
сделать дело!
