Потянул на себя дверь и вступил в палату все еще на
цыпочках, все еще не веря себе. Но клофелин не подвел: эти двое храпели без
задних ног, наполняя спертую атмосферу тяжелым винным духом. И все-таки Герман
чувствовал еще и другой запах – вернее, вонь. Впервые она шибанула ему в нос
год назад – да, год прошел, подумать только! – когда тело Хингана, окаменевшее
после укола, навалилось на него возле бассейна, под треск и блеск
достопамятного фейерверка. Теперь Герман опять подумал: жаль, что цивилизация
лишила нас некоторых свойств, изначально запрограммированных в организмах.
Остроты обоняния, к примеру. Тогда люди заранее чувствовали бы опасность: ведь
преступники-психопаты воняют особенным образом, испуская звериный, козлиный
запах пота, поскольку в крови нарушен баланс гормонов и катехоламинов
[2].
Герман осторожно опустил руку в карман халата. Вот оно, его
оружие. Ничего особенного – всего лишь черенок алюминиевой ложки. По-хорошему,
таким ложкам надо бы сложить особую тюремную оду! Только вчера Стольник
рассказывал лепиле (доктору, стало быть, а конкретно – Герману) очередную байку
из своей грандиозной биографии – на сей раз о том, как тремя такими
алюминиевыми ложками умельцы во главе с ним прорыли десять метров подкопа,
вынося землю полиэтиленовыми пакетами. А сколько тюремная практика знает
случаев, когда заточенными о каменный пол ложками зеки чинили разборки и
исполняли блатные приговоры?
Сейчас одну из таких заслуженных заточек, навостренную на
манер опасной бритвы, держал в руке Герман. Он провел лезвием по ладони и даже
сквозь резиновую перчатку ощутил смертоносную остроту. Улыбнулся…
Какое-то мгновение постоял над спящими, с трудом превозмогая
тошнотворный ком в горле. Вот странно: он не боялся того, что намеревался
сделать: свыкся, сжился с мыслью о кровавой мести этим двоим, но стоило
представить, что надо будет стащить с них трусы… С души воротило, однако, сжав
зубы и стараясь не дышать, он все-таки сделал это.
Макс валялся навзничь. Герман холодно взглянул на сонный
комок плоти, съежившийся между его ног, стиснул мошонку – и одним отработанным,
резким движением чиркнул по ней лезвием.
Макс слабо дернулся, пена закипела на его приоткрытых губах…
боль медленно пробивалась сквозь оцепенелое сознание.
Герман, нахмурясь, нагнулся над Антоном, перевернул его
пинком, снова чиркнул заточкой. Потом вложил ее в вялые пальцы Антона, которые
невольно сжались в кулак.
Вышел, не оглядываясь. Хотел задвинуть засов на двери, но
покачал головой: останутся кровавые следы. Сначала руки помыть.
Торопливо прошел в свой кабинет, отвернул кран. Мутная
красная вода полилась с рук. Герман мылил и тер перчатки так, словно готовился
к операции. А между тем самые сложные операции в его жизни были уже позади!
Тогда Хинган, теперь вот эти…
Он протер чистые перчатки полотенцем и стянул их. Машинально
сунул руки под струю воды, начал намыливать их – просто по привычке.
Нетерпеливо ожидал, когда же радость, пьянящая радость захлестнет сознание,
когда запоют в душе какие-нибудь там ангельские трубы, извещающие, что Дашенька
обрела, наконец, покой, а значит, может успокоиться и мститель.
Однако в душе было почему-то глухо и темно, и лицо, которое
Герман видел в старом зеркале, криво висевшем над умывальником, было сведено
прежней болезненной судорогой неутихающего страдания.
От воды поднимался едкий, мерзко пахнущий пар. Герман
опустил глаза – и невольно ахнул. Прозрачная вода, попадая на его ладони,
уходила в сток раковины красно-бурой!
Он опять схватился за мыло – и увидел пузырящуюся кровавую
пену, которая и наполняла воздух особенной, звериной, козлиной вонью. И лицо,
смотревшее на него из зеркала, было накрашенным, размалеванным лицом Хингана!
…Герман вскинулся, раздирая на груди футболку, мешавшую
дышать, с трудом открыл глаза.
Ночь смотрела в окно – спокойная, ясная ночь. Нет, это уже
предутрие: звезды меркнут одна за другой.
Сон, что ли?
Не выдержал темноты – вскочил, нашарил на стенке
выключатель. Постоял, пошатываясь, оглядывая знакомую простенькую обстановку:
письменный стол, покосившийся гардероб, книжные полки во всю стену,
продавленное кресло и два стула; потом осмелился опустить глаза на руки.
Ну, руки как руки.
Его вдруг затрясло. Футболка – хоть выжми, волосы влажные,
да и на подушке отпечаталось сырое пятно на месте его головы.
Ну и сны же снятся на Пасху!
Да, ведь сегодня уже Пасха, то-то пахнет в доме так хорошо,
сладко, сдобно.
Герман приветственно улыбнулся иконке в углу: так и не
научился вскидывать руку в крестном знамении, не чувствуя себя при этом
«книжником и фарисеем», и, взяв из шкафа сухое белье, вышел в коридор.
Настывший за ночь пол приятно холодил босые ноги, снимая
остатки сонного угара. Может, он и впрямь угорел? Баба Люба небось возилась до
полночи с куличами…
Герман заглянул на кухню, но хозяйку не увидел. Корову доит,
конечно. Торопится: ведь сегодня всех желающих побывать у заутрени соберет
автобус, на который расщедрился начальник ИТУ, и повезет в соседнее село, в
церковь.
Герман вошел в закуток, который приспособил под «ванную»,
разделся, встал в лохань и вылил на себя два ведра воды, приготовленных с
вечера.
Телу стало легче.
Вернулся к себе, поспешно оделся. Повозил бритвой по щекам –
кое-как, не заботясь о результате. Опять стало страшно смотреть в зеркало.
Что же это творится с ним, господи?..
Привидевшееся сегодня в кошмарном, омерзительном сне было
именно тем, ради чего Герман оказался здесь, в богом забытой деревеньке
Синичке, знаменитой в истории Отечества только одним: в километре от нее
находилось исправительно-трудовое учреждение номер восемнадцать. То самое,
куда, по приговору суда «милостивого и справедливого», определены отбывать
наказание Антон Мазурков и Максим Рассохин. Те самые Антон и Макс, которые
вместе с Сергеем Цимбалом, более известным как Хинган, однажды уничтожили семью
Налетовых.
