Что же касается бедолаги Штыря и его злоключений в
рентгенкабинете, то они завершились следующим образом. Конвойный Шпанцев, калач
тертый, понизив голос, пробормотал:
– Ничего не выйдет, Герман Петрович. Он не то чтобы в
отказняк – просто традиции соблюдает. Зона есть зона, сами понимаете.
– Да понимаю, понимаю! Делать-то что? – растерянно спросил
Герман. – Не могу же я его без снимка в город отправлять!
– Этот хренов стол надо бы расконтачить. Надо, чтоб на нем
кто-то полежал.
– Полежал? Но кто именно?
– Да хоть кто – но из вольных людей. Вы, к примеру.
– Я?!
– Ну да, кто угодно.
– И долго лежать?
– Да ну, пару минут. Только чтобы Штырь это видел. Ну и я –
как свидетель.
Герман мученически завел глаза. Что за комиссия,
Создатель!..
Рентгенолог уставился на него непонимающе:
– Что делать-то, доктор?
– А ничего! – отчаянно отмахнулся Герман и, словно в прорубь
бросался, вскочил на стол и распростерся на нем. – Смотри, Штырь, это же
элементарно: ложишься вот так, на спину, рубаху на животе задираешь, тебя
накроют вот таким просвинцованным фартуком…
– А фартук небось тоже законтаченный? И луч рентгеновский? –
закапризничал Штырь, выказывая завидную осведомленность. – Законтаченный, да?
Нет, пускай вас на хрен еще и просветят, иначе не миновать мне сегодня раком
стоять, очком кверху!
В результате всего этого у Германа появился совершенно
никчемушный рентгеновский снимок: крестик из гвоздиков, застрявший в его
внутренностях, на фоне позвоночного столба.
Эта история неожиданным образом еще больше расположила к
Герману Стольника. С усмешкой, удивительным образом не красившей, а скорее
безобразившей его изжеванное жизнью лицо, он серьезно сказал:
– Это хорошо, что ты человек понимающий, лепило.
Законтаченный – это ведь то же, что опущенный. Мало кто эти тонкости знает…
Иной раз придет в зону молодое пополнение – ну и видишь на
них, дурилках, наколки нибудь-какие – лишь бы покрасивее, позабавнее: руку с
распустившейся розой, или черта, который раздевает бабу, или перстень с
сердцем. Корчат из себя блатных, а сами… фраера! Потом удивляются, когда им в первую
же ночь в очко поддают, – а почему? Потому что на них петушиное клеймо стоит!
На воле народ глупый. Видят у кого-то на пальце наколку: перстень сплошь
черный. Вроде бы картина ясная: отбыл человек свой срок честно, от звонка до
звонка. Однако блатной будет в оба глаза смотреть: «петухи», на волю выйдя,
таким образом скрывают свои наколки, которые им в зоне силком сделали. Перстень
козлиный – либо три кружка по белой косой полоске, либо сердце. У «парашника»
косая половина белая. Зачернить, замазать – проще простого, во всяком разе
легче, чем вывести. Тут уж надо в оба глаза на другие клейма смотреть! Вот был
на моей памяти такой случай… Лет двадцать назад, в Магаданской области, сидел я
с одним мазевым, то есть знатным каталой. Шулер карточный, по-вашему. Кличка
его была Замазка. А замазка – это долг карточный. В замазке у этого каталы
всегда было несколько лохов. Вся штука в том, что никто из нас знать не знал,
что он и со своими, сука, мухлюет. Говорю же – знатный катала! А как человек –
хреновый; простить, к примеру, долг – это ему западло было. Скольких по кругу
пустил! Ставят «заигранного» в круг и гвоздят почем зря, хоть бы и в кровь, а
сопротивляться не моги. Остановить имеет право только напарник. Но Замазка
никогда никого не останавливал.
И вот однажды проиграл ему законник. Ну, проиграл и проиграл
– с кем не бывает! Послал шестерку за деньгами, а сам ждет. Возвращается гонец
без денег: так, мол, и так, вертухаи нашли твой тайник. Наши позора на себя не
берут: зашел законник за угол, вынул заточку и отсек у себя два пальца на левой
руке. Замотал их в лоскут, вернулся и отдал Замазке. Это была равноценная
замена, тот остался доволен. Шестерку своего потом законник измантулил до
потери пульса, тот понял, что и налево уйти недолго. И разинул пасть…
Стольник, забывшись, заговорил по фене, но сразу
спохватился:
– Короче, настучал шестерка на Замазку: дескать, он его
укупил, чтоб того законника подставить. Ну что ж, не один Замазка на свете был
катала! Нашли еще одного – с понятием, взял он крапленую колотушку, колоду то
есть, и взялся за дело. Обчистил Замазку как надо. Должок над ним такой навис,
что и в страшном сне не увидишь. И даже во сне не отдашь! А дальше – дело
обычное: подарили Замазке тарелочку с дырочкой, а заодно и пометили. На пальчик
– перстенек с сердечком, а на ягодицы следовало бы, конечно, по пчелке
посадить, однако каталам опущенным свои наколки делают: червонные тузы на
заднице!
Стольник закурил, и Герман вдруг впервые заметил, что не
левой руке у него нет двух пальцев: мизинца и безымянного. Однако острый взгляд
из-под бровей пресек возможные вопросы…
– Не знаю, что с тем Замазкой потом было. Болтали, будто ему
голову сучьями пробило на курсах парикмахерских… на лесозаготовках, значит. А
может, и живой. Катать, небось, завязал намертво! Кликуху сменил – это просто.
И перстенек зачернить – дело плевое. А вот задницу отмыть… Хотя народ, я же
говорю, глупый. Видят какие-нибудь лохи, как он в сауне своими тузами светит –
и во фрунт тянутся: авторитет, мол, «отрицала»! А какой он, в жопу, авторитет?
«Вафлер» – он и есть «вафлер»!
Стольник длинно затянулся, хмыкнул и хитро покосился на
Германа.
…Герман вдруг почувствовал, что задыхается. Сделалось трудно
идти. Он постоял, незряче оглядываясь, потом в глазах прояснилось и полегчало в
груди.
С ним это бывало и прежде, еще в Москве, ну а в последнее
время все чаще. Никакой боли – просто нечем дышать. Ощущаешь свое сердце как
нечто чужеродное, свободно и неконтролируемо болтающееся в груди: то
часто-часто, мелкой дрожью, то медленно, неохотно.
Сзади послышался гул мотора, и Герман вынудил себя тронуться
с места, представив, как нелепо он тут стоит, посреди дороги, словно забыл,
куда шел. Это что-то напомнило ему: одинокая фигура, нелепо нагнувшаяся вперед,
держится за сердце, потом делает один шаг, и другой, и третий… деревянные,
негнущиеся, неестественные шаги…
Да, на что-то было похоже, но Герман сейчас не мог
вспомнить, на что именно. Просто двинулся вперед, изо всех сил надеясь, что
никто не заметил ничего необычного в его поведении.
Сзади посигналили, и он сошел на обочину, обернувшись. Ну
так и есть, как думал. Бабульки отправились в церковь! Куличи святить. Чудится,
даже сквозь бензиновую гарь пробивается румяный дух.
