Вспомнил, как этот запах дразнил его сегодня утром, – и
живот ощутимо подвело. Ну ладно, позавтракает в больничке – чем бог пошлет.
Захотелось кулича, пасхи, крашенок… но тут же воспоминание о красных, крашенных
луковой шелухой яйцах вызвало в памяти… то, что держал в руке, чиркнув
заточкой…
Усилием воли Герман удержал себя от того, чтобы не согнуться
на обочине дугой, выхаркивая пустой желудок, а приветливо улыбнуться бабулям,
которые махали ему в окошко, и крестили, и махали руками, здороваясь.
– Христос воскресе, Герман Петрович, – выкрикнул водитель,
чуть отпустив на «костыле» дверцу автобуса и сильно перегнувшись. – Подвезти
вас?
– Воистину в-воскресе, – выдавил из себя Герман. – Ничего, я
пройдусь, спасибо. Тут два шага, мне же потом целый день сидеть.
Водитель понимающе улыбнулся невольному каламбуру, захлопнул
дверцу – и автобус заковылял по примороженным апрельским ухабинам вперед,
оставив Германа в облаках вонючего дыма.
Тьфу ты, черт, да что же это его, будто беременную барышню,
все время наизнанку выворачивает?
Герман сильно потер рукой грудь – и вдруг вспомнил, кого
напоминал сам себе.
Они были тогда с Алесаном в Дагомее, на свадьбе его сестры.
Дагомейцы были единственным африканским племенем, с которым лесные туареги
позволяли себе устанавливать родственные связи. Герман, Алесан и его будущий
зять, младший сын короля, сидели на веранде бунгало, построенного с претензией
на европейский манер, и пили ледяное кокосовое молоко. Прислуживал им
необычайно худой, прямо-таки скелетообразный человек с тяжелыми морщинистыми
веками, почти полностью закрывающими безжизненные глаза.
Принц отдал ему какое-то приказание, тот отошел на несколько
шагов и замер, схватившись за сердце. Его черная кожа словно пеплом
подернулась. Используя привычный набор слов, можно было бы сказать, что он
смертельно побледнел.
– Он сейчас упадет! – воскликнул Герман, который тогда еще
только-только начинал свои африканские открытия и не усвоил некоторых
элементарных вещей. Например, что нельзя, вообще нельзя обращать внимания на
слуг и тем более благодарить их. Это унижает людей, заставляет их чувствовать
твое превосходство. Плохо! А вот если ты молчишь, как бревно, в то время как
пожилой человек моет твои грязные ноги, – это ничего, это нормально и находится
вполне в соответствии с правилами этикета.
Алесан не дал другу совершить новую промашку и перехватил на
полпути к слуге:
– Сиди спокойно!
Невообразимо быстрая скороговорка, обращенная к хозяину,
успокоила и того: белый, мол, дикарь – что с него возьмешь, простите
великодушно, ваше высочество!
– Но ему плохо! – уперся Герман.
Алесан свирепо сверкнул зубами:
– Ему и не может быть хорошо. Это зомби. Слышал такое слово?
Но сейчас с ним все будет в порядке. Видишь?
Слуга и в самом деле отнял руку от груди, выпрямился,
спустился со ступенек и скрылся за углом дома.
– Я… прошу прощения, – пробормотал Герман, побуждаемый
мощными Алесановыми толчками в бок. – Я никогда не видел этого прежде, и,
признаться, это привело меня… в содрогание!
Принц взглянул на него с сожалением:
– Белых людей способны привести в содрогание сущие пустяки,
верно, Алесан? К сожалению, когда зомби начинает вот так хвататься за грудь,
это означает, что он очень скоро перестанет служить своему повелителю!
Как потом удалось узнать Герману, этот воскресший мертвец
скоро и в самом деле умер – уже не подлежа «восстановлению», ибо даже колдуны
Дагомеи не умеют делать зомби дважды.
– Доктор? Вы?..
Герман вздрогнул. На него глядели широко раскрытые,
немигающие глаза… дежурного. Заморгал, прогоняя сонливость:
– Чего это ни свет ни заря? Ну, проходите!
Герман шагнул к турникету, машинально махнув пропуском.
Прошел под провисшей кое-где проволочной сеткой, потом – через еще одну
караулку.
Оскальзываясь на примороженном снежку, добежал до низенького
одноэтажного домика: медчасти. Дернул дверь: заперто, конечно.
Из коридора донесся хрипловатый голос конвойного:
– Кто это?
– Налетов, – отозвался Герман, становясь под фонарь, чтобы
его было хорошо видно.
Громыхнули запоры. Он вошел, не обращая внимания на
удивленный взгляд. В два шага одолел недлинный коридор, резким движением
распахнул окошко на двери в палату.
Как раз напротив зарешеченных окон палаты стоял на дворе
фонарь. Его еще не погасили, и Герман мог видеть очертания четырех кроватей.
Две были заняты. Мерно вздымались одеяла, раздавалось сладкое похрапывание.
Это Антон Мазурков и Макс. Они живы!
– Да что вы, доктор, Герман Петрович, из-за них, что ли? –
послышался рядом удивленный шепот. – Ну, побегали, конечно, с вечера на горшок,
что да, то да, Регина Теофиловна из-за них исстрадалась вся. Потом уснули. И мы
тоже успокоились. Стоило из-за таких-то бежать ни свет ни заря, в выходной… да
еще на Пасху! Христос воскрес, Герман Петрович! – радостно спохватился
конвойный.
– Воистину, – с трудом разомкнув губы, выдавил Герман и
прошел в свой кабинет. Ему надо было хоть на минуту остаться одному.
Встал над раковиной, упершись руками в края, подавляя два
желания: начать немедленно мыть с мылом руки и придержать сердце, которое опять
затрепыхалось.
С его руками все в порядке, кровь осталась во сне. А сердце…
ну, болит сердце и болит. Этим страдают многие люди, совсем не обязательно быть
зомби!
И внезапно, как от удара, он вспомнил себя, стоящего над
поверженным Хинганом… вспомнил ощущение собственного всемогущества и стихи:
Он звезды сводит с небосклона.
Он свистнет – задрожит луна!..
Тогда он забыл окончание. Зато теперь строки будто начертал
кто-то перед глазами:
Но против времени закона
Его наука не сильна…
Что бы он ни сделал – даже если бы вырвал своими руками
сердце этим двум подонкам, спящим в палате под охраной, – Дашеньку уже не
воскресить.
Герман может убить еще кого-нибудь, но она не воскреснет.
Никогда. И Кирилл тоже. Не вернуть здоровья Ладе, матери, отцу.
