А он все больше привыкал к Кавалерову и разговаривал с ним
все охотнее. От Щекочихина тот, собственно, и узнал про Долину смерти,
благодаря ему познакомился с пилотом, который согласился бы туда отвезти.
Очень, очень советовал там побывать! «Знаешь, – говорил, – какая там аура…
Тончайшая, трепетная… Я ездил туда заряжаться. Души заключенных свили там себе
гнездо и дежурят, как на посту. Меня они не любят, но все-таки подпитывают».
«Точно, спятил мужик», – опять подумал тогда Кавалеров.
Однако потом, поглядев в глаза мертвому отцу, он уже рассуждал иначе. Сходство
своих ощущений и слов Щекочихина его поразило!
Потом они с доктором общаться перестали. Кавалерову до того
обрыдло в морге, что хоть вешайся. Да и Щекочихина он уже видеть не мог со
всеми его фокусами. Тот совсем свихнулся: вдруг начал вводить трупам наркоз. А
когда увидевший это Кавалеров чуть не грянулся оземь от ужаса, пояснил с этим
своим безумным и в то же время убедительным выражением:
– А разве ты не слышишь, как они плачут, когда я их
вскрываю? Маленькие ведь. Младенчики. Больно им… Да не смотри ты на меня, как
на идиота! – вскричал вдруг, впадая в один из тех необъяснимых приступов
ярости, которые внезапно накатывали на него и так же внезапно сходили на нет. –
Знаю, что говорю. Я как-то разговаривал с рабочими крематория. Так вот: они,
отправляя гроб в печь, тоже слышат крики! А как же, закричишь тут небось, когда
огонь кругом, когда от тебя в минуту остается один пепел…
Жуткие разговоры, конечно. Однако, если честно, Кавалеров не
столько из-за Щекочихина с этой работы ушел, тем более что тот опять изменился,
притих, глупости болтать перестал и бросил колоть трупикам анальгетики. Платили
в морге маловато, а Кавалеров в это время уже твердо решил: пора подаваться на
материк.
Сезона два-три он ездил с артелью старателей. Вот где были
заработки так заработки! Чуть ли не больше того, что некогда случалось
Кавалерову выручать за карточным столом. Да уж, на ловкости своих рук он мог бы
сделать состояние, но… однажды ловкость эта уже довела его… Вспоминать не
хотелось! И он накрепко зарекся, стараясь держать слово.
Однако первые свои честно заработанные деньги Кавалеров
спустил, как дурак. Давненько не держал в руках столько деньжищ – вот и ошалел.
После возвращения с поля сняли на три дня кабак – и гудели днями и ночами.
Кавалеров знал, что такое настоящая гульба. Это когда берешь толстенькую
пачечку четвертных, на худой конец – червончиков, тасуешь, будто колоду карт,
наслаждаясь взглядами официанток или девок, которые слетались откуда-то на
запах деньжищ, как мухи на мед, а потом поджигаешь этот веер драгоценный. Если
пачка тугая, в банковской упаковке, деньги плохо горят. А стоит расшеперить их,
разворошить, свободы дать… Вот именно – стоит! Чтоб посмотреть на лица
официанток, как они от злобы давятся, от зависти. Потом швырнешь бумажки под
стол – и свора готового на все бабья ныряет следом, матерясь похлеще бичей и
чуть ли не зубами вырывая друг у дружки смятые денежки с горелой кромкой.
Вот так Кавалеров, вспоминая дни золотые, молодые, и прожег
чуть ли не все заработанное. На оставшемся едва дотянул до нового сезона. Но
после возвращения он уже в кабак – ни-ни! Все деньги прямиком отнес в
сберкассу. Прямо как на плакате получилось: «Кто куда, а я в сберкассу!» И так
же поступил в следующий сезон, и в новый, пока не почувствовал: пора уезжать.
Подкатил восемьдесят пятый год, и Кавалеров звериным зековским нюхом уловил:
скоро, очень скоро повеет ветром таких перемен, что тот, кто посеял этот ветер,
сам не будет знать, куда от него, с порывами до штормового, деваться.
Напоследок он, конечно, к отцу съездил – проститься.
Мысленно поклялся ему, что все сделает, как надо. Однако сам такой уж
уверенности не испытывал, поскольку толком не знал, что, собственно, надо
сделать.
Мысленно же попросил у отца подсказки. И ответ не заставил
себя ждать – прямой и страшный ответ!
Буквально на другой день купил Кавалеров в ларьке «Чукотскую
правду» – а там заголовок во всю первую страницу: «Маньяк-убийца арестован!
Наши дети отныне в безопасности!»
Да уж, еще та была история… длиной в несколько лет. Раз в
три или четыре месяца исчезал ребенок. Маленький, не старше семи лет. Милиция,
розыск, то-се… Потом его находили – чтобы похоронить. Когда одного, когда и
вместе с матерью, а то и с бабкой или с дедом. Не всякие выдерживали… Трудно
выдержать было, не для всяких нервов. Детей насиловали, потом убивали –
медленно, мучительно, явно наслаждаясь их смертью. Писали об этом в газетах
много, а слухов страшных по городу ходило еще больше. По странному стечению
обстоятельств, в том окраинном барачном поселке, где жил Кавалеров, погибло
двое детишек, один за другим. Он даже их родителей знал, даже выпивал когда-то
с дедом, который помер на месте от разрыва сердца, увидев трупик внука.
Да… сказать, что в семьи приходило горе, – это ничего не
сказать! Эпидемия была своего рода – наподобие той, которую остановил когда-то
приятель Кавалерова по моргу, Щекочихин. Вот именно! Одну остановил, другую –
вызвал.
Странно: Кавалеров как бы и не удивился, обнаружив в газете
портрет своего знакомца с броской подписью: «Доктор Щекочихин – спаситель и
душегуб». Да, Щекочихин и оказался тем маньяком, который несколько лет держал
Магадан в страхе. Врач-убийца, злодей, дьявол, монстр… Как его только ни
называли! За головы хватались: те же руки, что исцеляли, сверхжестоко лишали
жизни!..
Это Кавалерову кое-что напомнило. Газетную статеечку под
заголовком «Врач-убийца». Старую такую статеечку – образца 1952 года. Из
прошлой, а может, и позапрошлой жизни. Вспоминал ее, вспоминал ту жизнь – и не
мог ужасаться поступкам Щекочихина, не мог его судить!
Кавалеров не знал, конечно, как отвечал Щекочихин на вопросы
следователей: что, мол, вас заставило, как вы могли, и все такое. Он-то знал –
или думал, будто знал. Души тех детей, которые кричали, и плакали, и реяли над
Щекочихиным, будто едва оперившиеся птенчики над разоренным гнездом, требовали
от него пищи. Требовали жертв… Не зря он потом перестал заглушать крики
мертвых. Наверное, привык наслаждаться ими. «Подпитывался» – как там, в Долине
смерти. И хотел слышать еще, еще… А потом ему стало мало мертвых голосов –
захотелось слышать и живые. Живые крики боли… Жестокость и кровь – они ведь
слаще и приманчивей любого наркотика. Этому Кавалерова научил Щекочихин – и тот
был «чудовищу-маньяку», «врачу-убийце» благодарен, что ли, за это.
И еще было, за что вспоминать Щекочихина. Теперь Кавалеров
знал, что нет ничего ужаснее, чем смотреть на труп своего ребенка и видеть его
рот, полный окровавленного крика.
* * *
