Еще раз огляделась, пытаясь воскресить в себе чувство
священного ужаса. Она в тюрьме! Ну, предположим, не в тюрьме, а в колонии, в
ИТУ ь 18, – но все-таки!
Однако санчасть была похожа на любую заштатную больничку в
эпоху кризиса, то есть находящуюся в традиционно-бедственном состоянии.
– Пошли, дорогая, – сказала появившаяся толстуха. – Душ
хочешь? И баиньки, да?
– Да… – эхом отозвалась Альбина, засыпая на ходу. Во всяком
случае, она совершенно не помнила ни душа, ни чаю, ни процесса укладывания.
Проснулась от осторожного похлопывания по плечу:
– Пора, пора вставать!
Открыла глаза, пока еще слабо соображая, села – и вцепилась
в кровать, чтобы не упасть от сильнейшего головокружения. Время вдруг пошло
закручивать тугую спираль, откатываться назад… Все кошмары начинались с самого
начала, потому что к началу их Альбина и вернулась: в дверях, слабо освещенный
сзади, стоял высокий человек в белом халате, и луч света очерчивал его четкий
профиль, словно бы раскаленным лезвием обводил: нахмуренный лоб с упавшей на
него светлой прядкой, хищный нос, твердые губы. Нервно дернулась щека, и
человек прижал ее пальцем.
«У него тик, – в точности как тогда, подумала Альбина. –
Нервный тик!»
* * *
Герман пальпировал Стольнику печень, когда в коридоре вдруг
что-то длинно, раскатисто треснуло.
«Разбили, что ли?» – мелькнула мысль.
Он вскинул брови, оглядываясь, и тут, на полуобороте, поймал
напрягшийся взгляд Стольника. Его блеклые глаза как бы вцепились в Германа, не
отпуская его. И опять громыхнуло.
Германа обдало холодом. Выстрел! В коридоре стреляют!
Он метнулся к двери, инстинктивно-защитным движением
прикрывая собой распластанного на кровати Стольника, и пропустил его рывок
следом. Почувствовал только удар, едва не переломивший шею.
Глухо ахнув от боли, рухнул на колени, упираясь руками в
пол. Стольник клещом вцепился в волосы, круто закинул голову назад, глянул
сверху в полуослепшие от боли глаза:
– Хочешь жить – не дергайся!
И, пнув в поясницу, заставил встать, погнал к двери.
Еще слабо соображая, Герман вывалился в коридор и какой-то
миг стоял, непонимающе всматриваясь в завесу зловонного дыма, в которой
метались темные фигуры. На него налетела Регина Теофиловна с огромными, белыми
от страха глазами, рот приоткрыт в сдавленном крике, руки заломлены за спину.
Ее сильно толкал вперед, как Германа – Стольник, какой-то человек с
мрачно-искаженным лицом, в первую минуту показавшийся незнакомым. Следом другой
такой же гнал контролера Агапова. Севастьянов, только недавно впустивший
Германа в помещение больницы, лежал в углу, уткнувшись лицом в пол. По спине
расплывалось кровавое пятно.
Герман рванулся к нему, вмиг забыв обо всем, играючи
стряхнув тяжесть, которая висела на его плечах, но его сильно, больно ткнуло
меж ребер, а голос Стольника повторил:
– Я же русским языком сказал, лепило: не дергайся, коли жить
хочешь!
И тут до Германа разом дошло, что все это значит:
неподвижное, окровавленное тело в углу, остановившиеся глаза Регины Теофиловны,
треск выстрелов, ствол, упершийся в его бок… То, о чем он только читал и
слышал, что всегда происходило где-то когда-то в другом месте… Это случилось с
ним самим, сейчас… это происходит здесь!
Еще один человек вынырнул из дыма, и Герман, помнится,
мимолетно удивился, узнав Бирюка: как, и он в этом деле?.. Бирюк повел стволом
автомата:
– Все к стене!
Стольник опять сильно толкнул Германа вперед. Рядом влипли в
стену Агапов и Регина Теофиловна. Стольник, выглядевший нелепо и жутко в одном
исподнем, но с пистолетом в руках, обежал всех взглядом, будто искал кого-то;
Герман, словно впервые, увидел на его шее татуировку: паук ползет к уху. Его
передернуло.
Стольник, нахмурясь, метнулся в дверь палаты.
Раздался крик. Стольник появился, волоча за собой женщину;
сильно толкнул – она упала бы, не подхвати ее Герман.
Эта была, очевидно, та самая девушка из благотворительного
фонда. Она уже успела одеться, Герман вдруг, с неожиданно проснувшейся остротой
ощущений, почувствовал ладонью мягкость ее кашемирового джемпера. Это было
нелепо, ненужно, не отсюда, и он тотчас забыл об этом. Выпрямился у стены,
поддерживая прильнувшую к нему девушку.
Бирюк поднял автомат…
«Неужели прямо сейчас расстреляют – и все?..»
Черные злые глаза встретились со взглядом Германа, сузились;
Бирюк опустил автомат.
– Вы заложники, – негромко сказал Стольник. – В кино видели?
Будете сидеть здесь, пока Китаев и его придурки не выполнят наших условий.
Начнете ерепениться – мы над вами всяко извращаться станем. – Он хмыкнул,
словно хотел обратить свои слова в шутку. И опять обежал рысьим взглядом
стоящих у стены: – А где еще двое?
Заключенный, который тащил Агапова, зло ощерясь, открыл
четвертую палату, вытолкал оттуда полусонных, ничего не соображающих Антона и
Макса, держа их за загривки, как нашкодивших котят:
– Смотрите, чего нашел!
– А, да это же свои, – обрадовался Стольник. – Ну что,
сявки, способны понять, хрен из хрен?
Антон мелко закивал, Макс тоже слабо зашевелил головой.
– Кто не с нами, тот против нас, – усмехнулся Стольник. –
Вас к стеночке прислонить или желаете на вертолете покататься? Надоело небось
тут ежиков пасти, охота погулять?
Макс отпрянул с выражением равнозначного ужаса перед обеими
перспективами.
– А куда лететь? – хрипло спросил Антон, увернувшись с пути
еще двух заключенных, которые выскочили из кабинета Германа и разбежались по
палатам, повинуясь приказу Бирюка: «Блокируйте окна! Завалите кроватями!»
Поднялся грохот. Стольник поморщился:
– Дергать отсюда решили те, кому обрыдло срока мотать. Вы
еще молодые, можете свои восемь или сколько там потерпеть, а нам с Бирюком и
Вахой нету интереса тут до смерти досиживать. Ребятки тоже гульнуть решили по
Кавказским горам, так что – решайтесь.
