– Все-таки поздороваемся? – спросил Герман, беря ее за плечи
и медленно привлекая к себе.
У Альбины так дрожали губы, что пришлось прижать их ладонью.
Герман легко коснулся ее щеки, заглянул в испуганные глаза:
– Ты что?
Она опять покачала головой.
– Ну ладно, поехали.
Никто не знает, каким усилием удалось ей подавить слезы. Что
она наделала?! Все испортила, все.
– Ты не торопишься? – спросил Герман, выбираясь на дорогу. –
А то я хотел тебя домой пригласить, в гости. Мы с отцом холостякуем, вот такие
дела.
– Почему… – слабо шепнула Альбина.
– Все тебе расскажи! – усмехнулся он. – Сестру и маму мы еще
в марте отправили… в Африку. Нет, правда! – встрепенулся, заметив недоверчивое
движение Альбины. – Там живет мой самый близкий друг, он настоящий африканский
колдун и родственник Пушкина, и если кто-то в мире способен привести Ладу в себя,
так один он. Жалею только, что сразу ее туда не отправил. Да я чистую правду
говорю, ну что ты так на меня смотришь, будто ни одному слову не веришь? –
воскликнул с досадой.
Альбина и правда не могла поверить. Только не ему – судьбе.
И ее «почему» относилось отнюдь не к отъезду матери и сестры Германа!
– Как ты теперь себя чувствуешь? – попыталась перевести
разговор на безопасную тему, надеясь, что Герман начнет рассказывать, рассказ
займет всю дорогу и это даст Альбине время собраться с мыслями, а главное – не
позволит слишком разыграться воображению по поводу этого внезапного
приглашения. Подумаешь, в гости позвал, что тут особенного?
Герман, впрочем, не спешил с ответом. Покосившись, Альбина
увидела, как щека его задергалась.
– Чувствую себя последним трусом и никчемной тряпкой, – сухо
ответил он. – Чувствую себя мерзкой тварью, которая только и способна, что
убивать под покровом ночи, как раньше писали в романах, а теперь это звучит
проще и точнее – убивать из-за угла. А когда пришлось оказаться с этими
мерзавцами лицом к лицу, я ничего не смог, только ходил из угла в угол, как
баран, подчиняясь их приказам, и даже подумать невыносимо, до чего я мог бы
дойти, не вмешайся тогда Саша-афганец, царство ему небесное.
Альбина так стиснула кулаки, что ногти вонзились в ладони.
Пожалуй, это движение следует взять на вооружение: уже готовые прорваться слезы
приостановились где-то на уровне нижних век. Теперь главное – не наклонять
голову, чтобы не пролились.
Жалость, ударившая ее в сердце, была острой, как боль.
Невыносимо видеть, как он мучается. Неважно, справедливо мучение или происходит
от повышенной требовательности к себе! Альбина не может позволить, чтобы он
страдал, потому что это ей еще тяжелее.
– Ну а как ты мог иначе поступить с Хинганом? – выпалила,
даже не дав себе труда задуматься над словами. – Что, на дуэль его вызвать,
сволочь такую? Какою мерою мерите – такою и вам отмерится! Око за око, зуб за
зуб – этого никто еще не отменял, как, к сожалению, отменили смертную казнь!
Преступник должен бояться возмездия, бояться расправы, бояться смерти. Если б
можно было кому-то рассказать про Хингана, это на многих подействовало бы. Но
слух и теперь пройдет по тюремному телеграфу. Будут знать, будут! Этим двум
подонкам тоже теперь жизни, считай, не видать. Мало, что они себе еще минимум
по пять лет прибавили, так теперь всем известно, за что они на самом деле сели.
Она приостановилась перевести дух и вдруг заметила, что Герман
не столько смотрит на дорогу, – джип идет как бы на автопилоте, – сколько на
нее. На мгновение испугалась того, что только что наговорила. И она ведь
проболталась о Хингане, о чем вроде бы вообще знать не должна была! Одна
надежда, если Герман подумает, что все это она взяла из слов Стольника, который
тоже говорил довольно много. А вдруг спросит?.. Что, рассказывать все сначала?
И про тот жуткий эпизод на Сухаревке, когда Герман по ее дурости чуть не погиб?
Ой, нет, надо молиться, чтобы он ее не узнал, не вспомнил! Зря она тогда
ляпнула про их московское знакомство. Как бы снова не наболтать чего-нибудь
лишнего!.. Однако замолчать, дать возможность Герману задавать вопросы
показалось еще страшнее – и опять Альбина бросилась в откровения, как в воду:
– А как ты думаешь, что было бы со мной, если б не ты? Еще
неизвестно, неизвестно… Но я тебя все время рядом чувствовала, даже если было
страшно, я знала, что ты меня им не отдашь. Даже когда Удав…
У нее сжалось горло, как от удушья. Будто снова жгут перехватил
горло, а сзади, упираясь в спину коленом, стоял Мольченко, готовый в любую
минуту сломать ей шею. И это жуткое воспоминание, от которого она просыпалась
ночами с криком, открыло все двери, выпустило на свободу все чувства, о которых
она и не подозревала:
– И если бы ты сделал то, что они требовали, это было бы
тоже ради меня. Ты мужчина, ты думаешь о своей чести, все понятно. Но ведь я…
мне нельзя было бы жить, если бы они меня… Ты не понимаешь, ты скажешь, что
многие женщины это испытали и живут, да, я сама знаю, что живут, но как? Иногда
становится жить невозможно. А если бы ты… это было бы совсем другое. Совсем
другое! Поэтому ты не должен так думать и не должен себя ни в чем упрекать. Ты
и так тяжелее всех за это переживал, всем нам ничего, и даже Севастьянов
поправляется, а ты… а твое сердце… первый инфаркт, а тебе сколько? Сколько?!
Она не соображала, что выкрикивает. Это была уже истерика, и
даже голову наклонять не пришлось!
Альбина вцепилась в сиденье, пытаясь сдержать дрожь, которая
колотила ее немилосердно, и изнемогая от несбыточных мечтаний о том, чтобы он
как-нибудь утешил ее… обнял бы, что ли!
– Мне – тридцать три, – сказал вдруг Герман.
– Что? – всхлипнула Альбина.
– Мне тридцать три года. Ты ведь спрашивала, сколько мне
лет? А тебе, кстати?
– Двадцать пять… шесть… недавно исполнилось.
– О господи, – сказал он тихо, – да ведь ты совсем еще
маленькая девочка…
Дробь ударов рассыпалась по стеклу, заставив Альбину
подскочить.
Герман вздрогнул, обернулся. Какой-то высокий человек
колотил в окошко согнутым пальцем, вглядываясь сквозь тонированные стекла,
словно пытаясь увидеть, что происходит в машине.
Герман торопливо открыл дверцу:
– Спокойно, папа. Со мной все в порядке.
