– Какими судьбами, Герман Петрович? – суетился Семеныч. –
Вот уж верно, что Налетов: взял да и налетел! А я не ждал. Кстати, баньку
недавно натопил. Сразу пойдешь или сперва отужинать пожелаешь?
Он что-то непрестанно делал: запирал ворота, мельтешил в
машине в поисках вещей Германа… И тот вдруг вспомнил, что Семеныч никогда не
подавал ему руку – первый. А поскольку Герман в Африке изрядно поотвык от этого
европейского обычая, то вообще часто забывал о рукопожатиях. И Никиту это,
видимо, вполне устраивало.
Герман с трудом сдерживал себя, чтобы не разглядывать врага
в упор, то и дело находя подтверждения изначальной, патологической злобности и
лютости этого человека, однако Никита Семенович выглядел так же, как всегда:
невзрачным человеком среднего роста с морщинистым лицом – самым обыкновенным.
Мимо такого пройдешь – не заметишь. Всю дорогу он думал: а если бы отец хоть
раз появился во Внуково за то время, когда там появился новый сторож, еще при
Ладе и Кирилле, смог бы он узнать друга своего детства? И что? Тогда всего
этого кошмара не было бы?
Один бог знает!
– Отлично, – сказал Герман, словно не замечая, что Семеныч
уже гараж открыл. Почему-то хотелось, чтобы джип оставался во дворе – под
рукой. – Банька – это отлично. Пройдешься по мне веничком?
– Да ты что, мне от банного духа худо, – не замедлил с
ответом Семеныч.
Напрашивался вопрос: для кого же тогда вытоплена банька? Или
вот так-таки предчувствовал, что Герман приедет? Однако пришлось сделать вид,
что явная нелепица осталась незамеченной.
– Ладно, – сказал Герман миролюбиво. – Ну и в пень, как
теперь принято выражаться. Я, кстати, тоже не расположен париться. Совсем
забыл, что мне пока просто нельзя перегреваться. Я же только из больницы.
Почудилось или и впрямь в этих темных глазах мелькнуло
особенное, алчное выражение? Никита знал, конечно… И, очевидно, с нетерпением
ждал, когда очередной Налетов получит свое. Потом начал бы подбираться к отцу,
матери, Ладе. При мысли об этом у Германа закаменели скулы. А Семеныч – ничего,
хорошо сыграл: заохал, заахал, начал выспрашивать.
Герман вскользь пересказал предысторию своего инфаркта,
впервые от души ему порадовавшись: оказаться сейчас в жарко натопленной баньке,
во власти этого убийцы – нет, лучше не надо.
Вошли в дом. Герман мыл руки, наблюдая, как сноровисто
Семеныч мечет на стол еду и бутылки. Если исключить возможность, что одна из
них была отравлена заранее, вроде бы ничего не подливалось и не подсыпалось. Да
и куда спешить? Ясно же, что Герман не намерен срываться ночью обратно в
Нижний, можно дать ему время отужинать, как в доброе старое время.
Вот именно что срываться – намерен! И лучше не пить. Тем
паче, что есть уважительная причина.
– Извини, – отодвинул рюмку. – Пока нельзя. Пока все
удовольствия под запретом.
Против воли промелькнуло вдруг воспоминание, что с ним
сделалось, когда Альбина прильнула, коснулась невзначай губами его груди… не
все запреты действовали! Но этому воспоминанию здесь не было места, и Герман с
сожалением прогнал его.
Вообще он как-то странно себя чувствовал. Удивительно
спокойно. Не частил пульс, не била нетерпеливая дрожь. Пока ехал – да, все это
было, и как еще! А тут вдруг – словно захолодел. И голос не дрогнул, когда
внезапно спросил:
– О Михе ничего не слышно?
– Хватил! – Никита Семеныч выронил ложку.
Герман только теперь обратил внимание, что тот, оказывается,
всегда ел ложкой. Ясно, большую часть своей жизни Никита Кавалеров провел там,
где вилок не выдают. А от застарелой привычки избавиться непросто.
– О Михе! Нашел, кого вспоминать! Он-то о нас уж точно ни
разу не вспомнил.
– Похоже на то.
Герман лениво похрустывал свежим огурцом: вот тут, кроме
нитратов и прочих пестицидов, уж точно ничего не подмешано. А с ними он уж
как-нибудь справится!
– Насчет того дела, с Кириллом… новости какие-нибудь были?
– Может, и были. – Никита лениво ел картошку. Раз так,
Герману тоже можно. Странно: несмотря ни на что, ему все сильнее хотелось есть.
– Да разве мне кто сообщит? Но что может быть нового? Только Кирилл знает, что
сделал и почему.
Герман кивнул, отводя глаза. А если не только? Ничего не
известно, конечно, однако присутствие Никиты в тот вечер у Кирилла теперь не
кажется простым совпадением!
– Выпьем за его память, – Никита Семенович проворно наполнил
рюмки, взглянул прямо, открыто. – Знаю, ты его не любил, ну а мы тут больше
года бок о бок прожили, пока Дашенька живая была. Горе его сломило, беднягу. И
то сказать – не всякому такое по силам!
Эта садистская жалость палача к жертве чуть не выбила из
Германа всякое самообладание. Но вспомнил, какими слезами рыдал Никита,
оплакивая Дашеньку, и снова ощутил в себе ни с чем не сравнимое, восхитительное
спокойствие близкого торжества справедливости.
– Извини, пить не буду, – сказал, так же прямо и открыто
глядя в ненавистные глаза. – И отношение мое к Кириллу тут ни при чем. Сейчас я
бы даже за собственное здоровье не выпил. Нельзя, сказал же. Как видишь, у
каждого есть свои табу. Мне – пить, тебе в баньку ходить. Почему, кстати, я
забыл?
– Да какими-то лишаями покрываюсь, черт его знает, –
застеснялся Никита Семенович.
Герман хохотнул:
– Ой, извини, я вспомнил вдруг… Один типус в колонии, где я
работал, – не представляешь, чего я там только ни навидался! – рассказывал
дивную историю, почему человек может перестать в баню ходить с компанией.
Скажем, «петухам» насильно делали на заднице татуировку: червоных тузов.
– Червоных тузов – это если каталу за мухлеж опускают или
проигравшего – за карточные долги. А вообще-то «петухов» пчелками метят,
насколько я знаю, – с сомнением покачал головой Никита Семенович.
Герман глаз с него не сводил, вслушивался в каждую
интонацию, но не уловил ни малейшей заминки, ни смущения. Ну, может быть, след,
нечаянно данный Стольником, ложный. Но раскачать эту лодку можно попробовать
еще.
– Нет, я точно помню: именно тузы! Мне даже кличку этого
мужика назвали. Вернее, две: раньше он звался Замазкой, а потом, когда вышел на
волю, быстренько замаскировался. Однако фантазии не хватило: новая кличка тоже
из лексикона шулеров. Вольт.
