«Один, — поняла Надежда, — он совсем один.
Господи, как же мужика допекло, если он к ней, Надежде, малознакомому человеку,
через весь город потащился!»
Она потрогала его лоб.
— Сейчас лекарство выпьем, потом почитайте что-нибудь.
— Да, я у вас тут нашел «Двенадцать стульев».
— Знаете, я тоже, когда болею, «Двенадцать стульев»
перечитываю. Тонус поднимается. Можно еще «Мастера и Маргариту» или Гоголя
«Ночь перед рождеством».
— Гоголя я не пробовал.
— Попробуйте, я поищу у Алены сейчас.
— Это ваша дочка там, на фотографии?
— Да, и зять, а вы думали, что я старая дева?
— Нет, но…
— Думали, думали! Еще бы: одинокая, вся в работе, да
еще и с котом. Кота этого Аленка в позапрошлом году у алкаша какого-то за
трешку купила. Я была против, тесно у нас, так она сама его вырастила.
Заморенный такой был котенок, а теперь полдивана занимает. Что жмуришься, про
тебя говорят, разбойник рыжий. Он по Алене очень скучает.
— А вы?
— И я, конечно, да у нее теперь своя семья. Нашла себе
курсанта-моряка и выскочила замуж, он закончил учиться, теперь они в
Северодвинске. К весне должны приехать, я бабушкой стану.
— А жить где?
— Родители хлопочут перевод ему и жилье. Тут уж теперь
только мы с Бейсиком будем жить.
У него на языке вертелся еще один вопрос.
— Что, еще про мужа хотите спросить?
Давно мы с ним не виделись, с Аленкиной свадьбы.
Потом они пили чай с абрикосовьм вареньем, смотрели
телевизор и рано улеглись спать, каждый в своем углу. Надежда вырубилась
мгновенно, но проснулась среди ночи. Она взглянула на будильник: три часа.
Сан Саныч лежал на спине совершенно неподвижно и смотрел в
потолок. В глазах, казавшихся совсем черными в полутьме, стояла какая-то мука.
— Сан Саныч, что с вами? Саша! — Она сама не
заметила, как оговорилась.
Едва накинув халат, подбежав, она тронула его за плечо. Он
очнулся.
— Простите меня, я вас напугал. Пока жена болела, я
совсем спать разучился. В это время как раз с трех до пяти она меня по
несколько раз будила, а я не могу так: то засыпать, то просыпаться, я совсем не
спал.
Вот с тех пор так проснусь ночью и жду, что она позовет или
застонет, ничего не могу поделать. А сейчас еще мысли всякие в голову лезут по
поводу следствия.
Надежда представила, как он лежит так каждую ночь совсем
один в темноте, и с тоской ждет и ждет, когда пройдет время, и под утро наконец
засыпает, а потом надо вставать на работу, и длинный гнусный день, и на работе
неприятности.., с ума сойти можно! Она погладила его по голове, он повернулся
на бок и прижался щекой к ее руке, как ребенок. На один миг ей захотелось
обнять его, поцеловать, а там будь что будет, но усилием воли она отогнала от
себя всю эту чушь.
«Спокойно, — сказала себе Надежда, — спокойно, он
пришел сюда не за этим. Это он и в другом месте может получить, тем более что
вопрос с крахмальными рубашками остается открытым. Он пришел к тебе за помощью,
и он ее получит. И без дураков».
Он почувствовал ее настроение, отпустил руку.
— Спасибо, мне уже лучше.
— Сан Саныч, расскажите мне теперь подробно, о чем вас
там на следствии спрашивали.
— Ну что, как я понял, родственники Марины пожаловались
на того следователя, который дело вел, там у них какая-то внеочередная
проверка, начальство устроило разгон, и дело передали в другое место, я там у
них не разбираюсь. В общем, прихожу я, сидит в кабинете дама такая
представительная, лет пятидесяти, серьги у нее большие зеленого цвета. «Старший
следователь Громова», — говорит. А до этого она меня два часа в коридоре
продержала, в интересах следствия, наверно. Я, конечно, уже там, в коридоре,
разозлился, на работу ведь надо! И как взяла она меня в оборот! Показывает
официальное заключение из консультации о том, что Марина была беременна, и
спрашивает, что вы, я то есть, об этом думаю. Я говорю, ничего не думаю и
ничего не знаю.
«А какие у вас были отношения с вашей лаборанткой?»
Я говорю: «Чисто служебные были отношения».
«А почему у вас с ней все время были конфликты? А может
быть, вы к ней, так сказать, нерабочий интерес испытывали, а она вам не
уступала?»
И смотрит на меня так, прищурясь, что вот, мол, козел
старый, взял девочку молоденькую в лаборантки и вязался к ней в кабинете.
Я говорю: «Вы уж что-нибудь одно мне инкриминируйте: если
она мне не уступала, то к беременности ее я никакого отношения не имею, а если
она мне уступила, то зачем мне с ней тогда ругаться?»
А она тогда тему меняет и спрашивает:
«А где вы были, гражданин Лебедев, шестого ноября с семи до
одиннадцати вечера?» — прямо как у Райкина, только мне не до смеха.
«Вышел с работы, — говорю, — в пять часов
пятнадцать минут, как полагается, человек я одинокий, прошелся по магазинам и к
девяти примерно дома был».
«Это, — говорит, — мы у ваших домашних спросим, но
даже если и были вы дома в девять часов, то где же вы без малого четыре часа
пропадали?»
Я говорю: «В магазинах по очередям стоял, а потом домой
пешком шел». Она не верит. И не могу я ей объяснить, что, неохота мне с
невесткой на кухне лишний раз сталкиваться, я жду, когда они поужинают и уйдут.
Я поэтому и на работе все время задерживаюсь, а тут все опечатали. И от болезни
будто молот в голове от ее слов стучит.
— Кошмар какой!
— Ну, в общем, отпустила она меня.
Идите, говорит, гражданин Лебедев, и не волнуйтесь: теперь
мы с вами часто будем встречаться, и процент раскрываемости у меня очень
высокий. Вышел я на улицу, в голове гудит, руки трясутся, чувствую, что если не
поговорю с кем-нибудь, точно рехнусь. Ну и поехал к вам.
— Да-а, — протянула Надежда, — выражаясь
юридическим языком, алиби у вас слабовато.
— А вы бы что подумали насчет того, что я четыре часа
до дома добирался?
— Я бы подумала, что вы какую-то знакомую женщину
навещали и теперь ее впутывать не хотите.
— Да нет у меня никаких знакомых женщин!
— Нет? А кто же рубашки вам стирает так чисто?
— Да сам я стираю себе рубашки! И белье!
И носки!
— Сан Саныч, да вы же уникум! Конечно, я понимаю, жизнь
заставляет, но чтобы так чисто, да еще и крахмалить! Да так не каждая женщина
сумеет. У меня с моей бывшей свекровью из-за белья вечно трения были! И
постельное белье тоже сами?
— Постельное белье машина стирает, а я сам полощу и
подсиниваю.
