Здесь я попытался вставить словцо, однако Трущев коротко и однозначно рявкнул:
– Не перебивать!
Затем, уже спокойней и деликатней, добавил:
– Речь идет о том, чтобы в присутствии своего подручного я даже подумать не смел о своих служебных обязанностях. Лаврентий Палыч лично предупредил – в присутствии этого «лопоухого прорицателя» держать «мисли за зубами». С этой целью нарком отослал меня к капитану Пугачеву, замначальника девятого спецотделения.
Пугачев кратко ввел меня в курс дела.
– Лучший способ скрыть свои мысли от опознавания – это напевать про себя что-нибудь прилипчивое, комсомольское, желательно на оборонную тематику. Например, такую. Слыхал, наверное, – и он с ходу завел:
В путь-дорожку дальнюю я тебя отправлю,
Упадет на яблоню спелый цвет зари.
Подари мне, сокол, на прощанье саблю,
Вместе с острой саблей пику подари
[12].
– Вполне подходящая песня. По секрету, Трущев, она была написана специально по заказу нашего отдела. Убедись, смысла никакого! Любой гипнотизер голову сломает, прежде чем поймет, зачем глупой бабе сабля и острая пика. Чем ее сокол воевать будет? Второй куплет еще хлеще.
Я на кончик пики повяжу платочек,
На твои на синие погляжу глаза.
В этом месте Трущев подхватил, и они вместе допели:
Как взмахнет платочек, я всплакну чуточек,
По дареной сабле побежит слеза.
Закончив с пением, Пугачев продолжил инструктаж:
– Неплохо также сосредоточиться на решении математической или шахматной задачи. Но это только в том случае, если ты увлекаешься математикой или шахматами. Если нет – посмакуй женские прелести. Этот прием здорово помогает наглухо прикрыть планы разрабатываемых секретных операций. По себе знаю.
Подобная методика показалась Трущеву малоэффективной, хотя никого он так не любил, как свою Татьяну. В те дни его более всего волновала Светочка, поэтому в мыслях он остановился на поисках такого кудесника и колдуна, который смог бы вернуть ей способность говорить.
– Что касается колдунов, – внес уточнение Трущев, – берусь подтвердить, что в начале 20-х годов в Коминтерне была организована особая секция, в которую собирали людей с неординарными способностями и где изучали способы ведения классовой борьбы в потустороннем измерении. Этими вопросами, например, занимался бывший руководитель ленинградских чекистов, небезызвестный Глеб Бокий
[13].
Помимо создания собственных и расшифровки вражеских шифров, Бокий интересовался всякими потусторонними силами, и кое-кто из секретной коминтерновской секции перебрался к нему под крыло. Насколько мне известно, Бокия как раз расстреляли за развал работы на этом направлении. Большевик с подпольным стажем, опытнейший чекист, чьим именем был назван пароход, свозивший осужденных на Соловки, вдруг забросил работу по овладению человеческой психикой и ударился в масонство и откровенно чуждые пролетариату и воинствующему материализму восточные культы, а также занялся организацией подпольного мистического общества «Единое трудовое братство».
Тем не менее после гибели Бокия кое-какой мистический опыт у нас на Лубянке сумели сохранить.
Два дня Николай Михайлович и Вольф Григорьевич прожили душа в душу. Заграничный медиум не лез к Трущеву с идиотскими вопросами. Трущев воздерживался от того, чтобы давать подопечному советы, тем более всякого рода руководящие указания, касавшиеся составления отчета.
Вечером второго дня Вольф Григорьевич, закончив свою писанину, неожиданно и очень тихо спросил:
– Что с дочкой, Николай Михайлович?
Это было как удар под дых. Трущев не сразу нашел, что ответить. Для начала большими пальцами расправил гимнастерку под ремнем. Потом подошел к окну, притаился за шторой, замер.
– Здесь нет прослушки, – добавил Мессинг.
Нет прослушки? Кому он это говорит?!
– Как вы можете знать?
– Вижу. Вижу также вашу Светлану. На мой взгляд, вполне здоровая девочка.
– Она разучилась говорить.
– То есть? – не понял Мессинг.
– Зачем вам знать, Вольф Григорьевич?..
– Смелее, Николай Михайлович. Я не классовый враг и не двурушник, в чем, надеюсь, вы успели убедиться.
Николай Михайлович уселся на диван, закинул ногу на ногу, закурил папиросу.
– Она разучилась говорить. Потеряла, так сказать, дар речи. Сильнейший испуг.
– Когда это случилось?
– В декабре, перед Новым годом.
– Сколько ей лет? Семь?
Трущев кивнул.
Мессинг предложил:
– Я мог бы помочь.
Что он, Трущев, младший лейтенант госбезопасности, мог ответить?
Николай Михайлович молча докурил папиросу, встал, привычно расправил гимнастерку под ремнем, подошел ближе и поинтересовался:
– Ну, что тут у нас?..
Мессинг протянул ему последний исписанный листок. Трущев просмотрел его, потом вернул и подсказал:
– Подпись, число.
Мессинг добросовестно вывел: «18 июня 1940 года. Вольф Мессинг».
– Теперь в гостиницу?
– Да.
На лестнице Вольф Григорьевич предупредил:
– Только не надо никак афишировать мою помощь. Прошу, никому ни слова, для меня это очень важно. Только вы, я и ваша дочь. В тихой обстановке. Можно у меня в номере. Обдумайте мое предложение.
Что оставалось Трущеву, как не отделаться усмешкой?
Вольф Григорьевич заверил:
