После паузы Трущев пояснил:
– Это был интересный момент моей биографии. В ту пору я был молод и глуп. Когда я уже совсем собрался сообщить куда следует о странном поведении старшего Закруткина, мне вспомнилась Светочка и то, каким образом с ее помощью мои старшие товарищи сумели выявить нутро Вольфа Мессинга. Эта мимолетная мысль оказалась чем-то вроде ключика, отворившего мне двери туда, где прежде чем совершить недостойный поступок, – какие бы оправдания ни приводились в его защиту, – следовало крепко подумать. Позже Вольф Григорьевич объяснил мне, что самое главное – сохранить уважение к себе и уметь держать дистанцию между собой и миром. Существует некое микроскопическое расстояние, от которого, невзирая ни на какую пропаганду и агитацию, ни в коем случае нельзя отказываться. Иначе – крах!.. Усек?
Я кивнул, хотя, откровенно, мне было не совсем понятно, о чем речь. Такого рода философий я понаслышался немало. (С другой стороны, авторитет ветерана был весо́м, и не мне было вмешиваться в мысли-ключики, с помощью которых он, отделавшись шрамом на виске, тюремным заключением и побоями, прошел все это злобно-героическое время).
Между тем Николай Михайлович вовсю вещал:
– …если признать необходимость сохранения дистанции, неизбежно возникает вопрос, от кого оберегать ее? Кто эти личности, посягающие на твою ауру? И личности ли это?.. Может, это некие незримые существа, названные Мессингом и прочими «измами» и «стями»? Может, Платон был прав, утверждая, что так называемые эйдосы, или идеи, существуют реально? Эти мерзкие фантомы, порабощающие нас, нами же и производятся. Не разобравшись с ними, невозможно добиться согласия с самим собой.
Впрочем, об этом после. Ты занеси в протокол следующий тезис – со своей стороны, беседуя с Толиком, я тоже старался избегать слова «родина требует…» и так далее…
Он принялся помешивать чай.
Вообще, чаи он гонял как заправский отставник – напиток был крепок, того самого неповторимого густо-медового оттенка, которым славится хороший чай, стакан млел в серебряном подстаканнике.
– Будешь править текст, – предупредил он меня, – вычеркивай везде, где можно, слово «родина». В нашей среде оно не употреблялось. Его заменяло слово «партия». Кстати, интереснейшее словцо. Чрезвычайно многозначное. Как-нибудь мы поговорим об этом и о том, чем грозит подмена понятий.
Я с готовностью кивнул.
* * *
Разъяснив Анатолию его роль и уже на Лубянке хорошенько подготовив молодого человека, я вызвал Шееля на допрос, где еще раз предложил помочь следствию и облегчить свою участь чистосердечным признанием. Если они найдут общий язык, если он будет искренен в своем раскаянии, можно рассчитывать на снисхождение при вынесении приговора. Иначе…
Альфред фон Шеель, не обращая на меня никакого внимания, некоторое время изучал свои ногти, потом ответил:
– Гражданин следователь, я однажды попался на вашу удочку, больше не желаю. Не вы ли гарантировали мне безопасность, если я соглашусь встретиться с Майендорфом?
– И что? Вы можете пожаловаться, что органы не выполнили свое обещание? Что же касается вашей шпионской деятельности, если вы и дальше будете упорствовать, вряд ли стоит рассчитывать на снисхождение.
– Это пустой разговор, – усмехнулся Шеель. – Отключайте шарманку.
– Как хотите. Тогда мы получим интересующие нас сведения от вашего сына. Если он тоже будет упорствовать, мы расстреляем его у вас на глазах. Или наоборот.
– Сначала поймайте. Кстати, как ваше начальство отнеслось к фокусу с фотографией?
– Мне объявили благодарность.
– Рад за вас. Что вы приготовили на сегодня?
– Вот полюбуйтесь.
Я протянул подследственному фотографию, на которой веселый Анатолий Закруткин в форме лейтенанта НКВД поправлял большими пальцами ремень на гимнастерке. За его спиной было отчетливо видно здание наркомата на Лубянке.
Барон одобрил качество фальшивки.
– На это раз значительно лучше. Совсем как настоящая.
– А это и есть настоящая. Приглядитесь повнимательнее.
Старик некоторое время пристально разглядывал фотографию. Я затаил дыхание. Ее подлинность не вызывала сомнений.
Старик занервничал.
Я продолжил атаку.
– Ему надоело жить под чужим именем. Он пришел с повинной, и, как видите, советская власть отнеслась к нему снисходительно.
– Мне известно, с какой снисходительностью вы относитесь к гражданам, которые приходят к вам с повинной. Известно ли вам вообще, что такое снисходительность? Кстати, под чьими документами скрывался этот субъект? – он ткнул пальцем в портрет.
Это был убойный вопрос. Что я мог ответить старику? Я медленно поднялся, вышел из-за стола, приблизился к подследственному – в руке у меня была метровая металлическая линейка. Я ударил линейкой по столу, потом напомнил:
– Здесь вопросы задаю я! А ты, фашистская морда, мог бы и помолчать.
Затем вызвал конвойного.
Тот зашел и сделал знак – все готово. Я распорядился.
– В камеру!
Старик натужно поднялся и вышел в коридор. Я попробовал определить в уме, сбил я его с толку или нет? Если бы не этот хитрый вопрос насчет документов!.. Умен, гад!..
Я встал и направился вслед за Шеелем. Когда конвойный подвел Барона к лестнице, в пролете, загороженном металлической сеткой, тот увидал сына. Его тащили под руки два амбала в форме. Кровь обильно хлестала из разбитой головы, одна нога была неестественно вывернута.
Старик встал как вкопанный, заплакал – конвойный в отчете так и написал: «Подследственный заплакал…» – затем страшно закричал.
Я приблизился и, указав на истерзанного человека, с гнусной улыбочкой поинтересовался:
– Хор-рош?
В камеру барона фон Шееля пришлось тащить волоком.
На следующий день он начал давать показания – выдал всех: Шихматова, Ройзинга, Штирблянда, в Краснозатонске своего подручного Иванова, приготовленного к закланию на священном тевтонском огне. Умолчал только о преступной деятельности сына. Ни слова не сказал, только советовал:
– Спросите у Алекса.
Глава 5
След молодого Шееля обнаружился осенью 1940 года. Мелькнул настолько неожиданно, что Трущев не сразу поверил в удачу. Правда, к тому моменту дело барона Альфреда, советского гражданина, шпиона германских спецслужб – в общем-то, вполне обычное, ничем не примечательное, внезапно приобрело государственный, можно сказать, несуразно эпохальный, с отчетливым зловещим оттенком, характер.
Все завертелось в конце сорокового, когда следчасть закончила расследование дела и готовилась передать его в суд.
Трущева подняли далеко за полночь, прислали машину. До самой Лубянки сердечко вздрагивало – куда везут? Успокоился только, когда машина, миновав ворота внутренней тюрьмы, остановилась возле наркомовского подъезда. Дежурный офицер, встретивший его на КПП, приказал поторапливаться. Это был здоровенный, метра под два ростом, детина – он двинулся вперед таким быстрым шагом, что Трущеву пришлось перейти на мелкую рысь. Бежать по коридору было очень стыдно – не дай Бог, кто-нибудь заметит! Благо в коридоре было пусто, время-то позднее. Дыхание перевел в лифте, там же прикинул – чего ради такая спешка? Догадался – опять этот проклятый Шеель. Своими руками придушил бы этого двурушника!
