Он неожиданно уперся локтями в стол, уткнул лицо в сомкнутые ладони.
Я замер.
Что он там увидел?
Мой отец в такие минуты уходил в другую комнату и начинал расхаживать там из угла в угол. Неужели этот энкавэдэшник заплакал? Я не слышал его рыданий, не видал слез, но я видал глаза отца, нагулявшегося за стенкой. Как-то он рассказал мне, школьнику, как для него началась война. В чем-то его воспоминания сходились с рассказом Трущева.
Это было под Ельней. Август сорок первого… Батальонная колонна двигалась по шоссе Москва – Смоленск в сторону Смоленска. В стороне на увалах немцы устроили засаду – зарыли свои танки в землю и принялись расстреливать колонну с дистанции в триста метров. Сначала факелом вспыхнул идущий впереди Т-34 комиссара батальона, затем две болванки пробили борт отцовского Т-26, в клочья разорвали механика-водителя. Следующий снаряд угодил в моторное отделение. Стало дымить. Отец рассказывал, что до сих пор не может вспомнить, как выбрался наружу, скорее всего, через нижний люк.
Николай Михайлович оторвал лицо от ладоней и торжествующим голосом добавил:
– Пока не долбануло! По самому кумполу! К чему я веду?..
Он задумался.
– Ага… К тому, что каждый из нас вступил в войну в разные моменты, в разных условиях, при разных обстоятельствах. Ощущение, что от нее не спрячешься, не убережешься, приходило не сразу.
Меня, например, война настигла в начале октября сорок первого, когда на Лубянку, в ответ на приказ направить курсанта Неглибко в Москву в распоряжение наркомата обороны, из Подольска ответили, что курсант Неглибко пропал без вести в боях под Юхновом.
Я не сразу понял смысл сообщения. В каких боях?! Он не имел права участвовать ни в каких боях! Еще через неделю, когда по результатам следствия выяснилось, что Закруткин мало того, что нарушил боевой приказ, но и добровольно сдался немцам, меня арестовали.
Трущев направился в дом, вернулся с блокнотом, водрузил очки на нос и строго предупредил:
– С этого момента записывай точно, только то, что я продиктую.
Он раскрыл блокнот.
Завороженный близостью истории, ее неодолимой, цепкой властью, способной походя скомкать в неразрешимую для человека загадку личную трагедию и гигантское вражеское нашествие, гибель сотен тысяч людей и крушение надежд одного-единственного, не самого приметного индивидуума, пусть даже и старшего лейтенанта НКВД, я затаил дыхание.
Николай Михайлович продиктовал:
– В конце сентября сорок первого года удар германской группы армий «Центр» потряс всю «жидкую» оборону советских войск на западном направлении. 3 октября немцы взяли Орел, 5 – Юхнов и Мосальск. 14 октября – Калинин, в скобках «Тверь». Записал? «Тверь» в скобках? Хорошо… 12 октября передовые части вермахта вошли в Калугу. В окружении под Вязьмой и в районе западнее Орла оказались шесть советских армий, что-то около полумиллиона человек.
После взятия Калуги перед врагом открылась прямая дорога на Москву с юго-запада.
Поднятые по тревоге курсанты двух Подольских училищ около двух недель сдерживали врага под Юхновом и на Ильинском оборонительном рубеже. Это на реке Наре. Они полегли там практически все, на наши позиции вышло с пять десятков измученных и израненных бойцов.
Он закрыл блокнот, закурил, затем резко предупредил:
– Об этом не пиши. Усек? Из двух тысяч восемнадцатилетних-девятнадцатилетних парней выжило всего несколько десятков человек!.. По поводу пропавшего курсанта Неглибко было назначено спецрасследование, которое установило, что, по свидетельству уцелевших курсантов, Неглибко добровольно перешел на сторону немцев.
* * *
Трущев успокаивался долго, вздыхал, в раздумье шевелил пальцами, наконец продолжил прежним назидательным тоном:
– Меня арестовали в ночь на 15 октября и сразу на допрос.
Абакумов Виктор Семенович уже ждал меня. Ему было не до пустых формальностей. Он сразу поставил вопрос ребром:
– Не ведешь ли ты, падла, двойную игру? – после чего ударил в ухо.
Затем наклонился и задал следующий вопрос:
– Это ты завербовал Закруткина или он тебя?
Удар сапогом в область печени.
– Сознайся, ты дал ему задание связаться с абвером?
Удар сапогом в ребра.
– Или с гестапо?..
Абакумов сгреб меня за ворот гимнастерки и резко, рывком усадил на табуретку.
– Отвечай, падла!
Кем я был в сравнении с Виктором Семеновичем? Мелким замухрышкой, птенчиком. Или тараканчиком. Абакумов, сын истопника и прачки, был красавец под два метра ростом, косая сажень в плечах.
Я был уверен – то, что он проделывал со мной, было мероприятие показушное. Психологическое давление, не более того. Захотел бы, одним ударом сломал челюсть, а так – я изнутри обвел зубы языком – все на месте. Это я к тому, что Виктор Семенович был неглупый человек и понимал – сегодня он меня, завтра я его.
Далее он повел допрос во вполне интеллигентном духе.
– Выкладывай, сволочь, что вы там с этим негодяем Закруткиным задумали?
Я, чтобы избавиться от сгустка во рту, сплюнул. Крови оказалось многовато.
– Не только я, но и Федотов, Фитин, Меркулов…
– Ты еще наркома сюда приплети! – посоветовал Абакумов.
Я внял совету.
– Товарищ Берия, а также товарищ Сталин.
– Я слышал эту историю, Трущев, – скривился Абакумов. – Ты решил спрятаться за их спинами? Не выйдет, сволочь!
– Нет, я просто пытаюсь объяснить, о чем мне позволено говорить, а о чем лучше помолчать.
Абакумов встал, прошелся по камере, остановился за спиной. Я изо всех сил напрягся – попытался сохранить спокойствие и не выдать себя. Я с детства боюсь ударов сзади.
Старший майор, начальник Управления особых отделов (УОО) НКВД, зашел с фланга, наклонился, заглянул в глаза.
– Как ты мог, Трущев, обмануть партию? Обмануть товарища Сталина?! Тебе доверили такое важное дело, а ты решил съюлить? Решил нажить политический капитал, чтобы было что предложить фашистам, когда они войдут в Москву? Ты рассчитываешь, они войдут в столицу?
– Я всегда был верен Сталину и партии. Верен до конца!
– Оно и видно, как ты был верен. Где твой Закруткин, падла?!
– Виктор Семенович, – немея от страха, обратился я к Абакумову, – может, сначала разберемся, а потом в ухо?
– По уху, – поправил меня Абакумов. – Если бы в ухо, ты бы не встал. У меня рука, сам знаешь, какая. А насчет разобраться, давай разберемся. Подскажи, как и когда вы с Закруткиным задумали предательство. Может, у вас в компании еще кто-то был?
Меня пронзило – почему он не спрашивает о Шееле? Он не знает о барончике?
