Да! Да! Да!
Следовательно ему приказано вывернуть мне нутро, но не более того. Достоверно никто не знает, что случилось с Закруткиным.
Ну, Анатолий! Ну, передовик! Ну, новатор на почве разведки! Попадись ты мне в руки!
Абакумов позволил назвать себя по имени, следовательно, я ему не тамбовский волк, а пока свой, но с мутью. Пусть даже обманувший доверие, но свой!.. Значит, еще можно побороться.
Ну, Закруткин!.. Своими руками удавил бы!
Мне нельзя упоминать о Шееле! Если Абакумов знает о нем, пусть сам назовет это имя. Может, заодно со спецрасследованием, порученным Абакумову, Лаврентий Павлович решил лишний раз выявить мое нутро? Если Абакумов назовет, значит, он имеет доступ к операции «Близнец». Это плохо. Тогда мне каюк. Но если не назовет, значит, либо не знает, либо не хочет подставляться.
– Да, в нашу компанию с Закруткиным входили разные люди, но о них не стоит упоминать.
– А это видел? – Абакумов показал мне кулак.
– Виктор Семенович, объясните, что случилось? Почему вы решили, что Закруткин предатель? Потому что ушел к немцам? Но ведь он и должен был туда уйти.
– Ага, должен. Когда и где, вот в чем вопрос? А насчет того, что я решил, это не так. Это свидетели решили.
Он протянул мне кипу листов. Это были свидетельские показания, которые выжившие под Юхновом и Ильинским курсанты дали при расследовании дела курсанта Неглибко.
Из показаний курсанта Бязева И. С.
«5 октября было воскресенье, день выдался солнечный и теплый. К ребятам приехали родные и друзья – многие из курсантов были набраны в Подмосковье. В 9.55 меня окликнули.
– Бязев! На проходную, брат приехал.
Я бросился к выходу из казармы. Бегу по коридору и вдруг слышу голос из репродуктора:
– Боевая тревога! Всем быть в своих подразделениях. Всем, кто находится с родственниками, немедленно вернуться в училище.
Так я и не повидался с братом, сразу отправился на фронт. В составе передового отряда были в основном добровольцы, да и то сказать, кто был в здании училища, тех и записали. Отказников не помню. Вася Неглибко записался вместе со мной. Сначала он собрался заглянуть в штаб – сказал, дело есть, потом махнул рукой – к черту, говорит.
Вечером я отбыл вместе с товарищами в сторону Малоярославца. С Неглибко я встретился под селом Ильинское, на оборонительном рубеже.
Вопрос следователя.
– Потери были большие?
– Огромные, товарищ следователь. У Старчака
[23] в районе из четырехсот человек к 7 октября осталось три десятка. У нас тоже.
– Когда вы в последний раз видели курсанта Неглибко?
– Утром 8 октября. Нас, оставшихся в живых, свели в роту и приказали атаковать ферму, что возле Ильинского. Ферму мы взяли, но тут появились два танка, а у нас уже и гранат не осталось. Мы начали отползать. Там в воронке я в последний раз видал Неглибко. Крови на нем не было, наверное, контузило. Больше я его не видел…»
Из показаний вышедшего из окружения курсанта Петросяна В. А.
«…нас загнали в лес. Мы барахтались в грязи. Немцы обстреляли нас из автоматов, но в грязь не полезли. Я немецкий кое-как разбираю, понял, что они сказали – сами вылезут. Сами не сами, а спустя минут двадцать фашисты начали обстреливать болото из минометов. Это был ад. Мины шлепались беззвучно, рвались глухо. Хлопок – и перед тобой встает стена грязи…
– Петросян, вас не о грязи спрашивают. Вопрос, когда вы в последний раз видали курсанта Неглибко?
– Васю? Когда выбрался из болота. Там наших много полегло. Грязью завалит, выбраться сил не было… Кто раненый…
– Петросян!! Будьте мужчиной!
– Так точно, товарищ следователь. Но и вы поймите, когда на тебя центнер грязи рухнет. Если раненый, каюк. Понимаю… Неглибко, гада, увидал под вечер. Его вели два солдата. Он был без ремня, без оружия, шел с поднятыми руками. Не раненый, сам шел, форма чистая. Чуть прихрамывал…»
– Ну, ознакомился? – спросил Абакумов. – Как ты это объяснишь – чуть запахло жареным, он сразу рванул к немцам?
– Ничего не понимаю! – признался я. – У Закруткина был приказ ждать особых распоряжений. Со дня на день его должны были отправить в Калинин. Там он должен был перейти линию фронта.
Абакумов закурил, потом откликнулся:
– Немцы взяли Калинин 14 октября. Знаешь, как он раньше назывался?
– Тверь.
– Правильно. У меня родители из-под Твери.
Он некоторое время курил, наконец ударил ладонью по столу.
– Вот что, Трущев. Ты посиди и подумай. Мой тебе совет – напиши всю правду, где, кто и когда тебя завербовал. В общем, всю подноготную.
* * *
В камере я провел почти два месяца. На допросы меня не вызывали, разве что два или три раза для уточнения моих собственноручно написанных показаний, в которых я изложил план заброски Закруткина за линию фронта. О Шееле и общем замысле операции, естественно, я не упомянул ни слова. Меня не били, но обращались жестко.
Освободили так же внезапно, как и посадили, – в первый день контрнаступления под Москвой. Вернули все, вплоть до расчески, – у нас с этим было строго, мелочь считали до копейки.
Отвезли домой. Два дня я отдыхал. На третью ночь меня опять же на машине привезли на работу. Порученец, поднявшийся в квартиру, посоветовал одеться по форме. Меня пот прошиб – если это не амнистия, то что это? Таня не выдержала, разрыдалась и выскочила из комнаты на кухню, где моя мама держала взаперти Светочку.
Это действительно была амнистия, и в духе прежних революционных традиций, прижившихся на Лубянке со времен железного Феликса, первым делом меня отвели к Берии.
– Трющев!
Нарком снял пенсне, протер воспаленные глаза (было что-то около трех часов утра), предупредил.
– Еще один такой прокол, и ты уже не выйдешь сухим бэз воды. Понял?
– Так точно.
– Ступай. Федотов тебе все объяснит.
Федотов встретил меня сурово, сухо объяснил:
– Засучивай рукава и за работу. Первый внедрился самостоятельно. Имей в виду, это перспективно. Все подробности в деле.
Я, откровенно говоря, растерялся, даже обиделся. Отдал честь, повернулся через левое плечо и прямиком к двери. У порога не выдержал, повернулся и задал вопрос:
– Если Первый внедрился, зачем же меня держали под арестом?
