Федотов снял очки, слепо глянул с мою сторону.
– Трущев, не разводи антимонии! Ты не красная девица.
Я глянул на начальника управления и нутром почувствовал, до какой степени устал этот человек, а тут я с своими антимониями.
Я заговорил торопливо, сбивчиво:
– Павел Васильевич, я не о себе. Я могу понять, если мой арест был спланирован заранее, если это была проверка, но если это выражение недоверия, как мне работать? Создается впечатление, будто меня отправили в двухмесячный отпуск, а теперь ждут, что я с новыми силами приступлю к работе.
– Видишь, какой завал? – сухо спросил Федотов и указал на гору бумаг у него на столе.
Затем вполне официально добавил:
– Такое развитие событий предусмотрено не было. Я был против ареста. Я настоял на твоем освобождении. Ты, Николай, по-видимому, в рубашке родился. Что ты можешь сказать о Закруткине?
– Готов поручиться, он не предатель. Скорее, заигрался, возможно, струсил. Когда рядом рванет мина и тебя накроет полутонной грязи, любой может сдрейфить.
– А если сломали?
– Конечно, сломать можно, только тогда он ни к черту не годится. То есть для немцев пользы от него никакой. Использовать его в роли мелкого провокатора себе дороже. Обиженный агент опасен. Начнет болтать и прочее…
– Ты уверен?
– Так точно.
– А мы нет. У нас были сомнения. До того самого момента, пока к Бухгалтеру не явился человек с той стороны и не предъявил фотографию Первого в форме немецкого офицера. В ходе оперативных мероприятий выяснилось, что Закруткин в Смоленске. Подробности в деле. Хорошенько проанализируй все данные и составь записку с предложениями, как мы могли бы использовать Первого.
Он надел очки и уже в упор уставился на меня – ну, чистый филин!
– А еще я тебе скажу, удача в нашем деле не последнее дело. Судя по донесениям и общему развитию событий, если бы мы действовали по заранее утвержденному плану, его, скорее всего, уже на свете не было бы. Тебя тоже. Так что иди и работай. И попрошу, не разводи антимоний!
* * *
Николай Михайлович начал прощаться, принялся торопить меня – поспеши, иначе, мол, не успеешь на последний автобус в Снов.
Его предупреждение с трудом дошло до меня – в тот момент я умом и сердцем пребывал в тех декабрьских днях сорок первого.
Горечь не отпускала. Ради чего я ввязался в эту историю? Разве не для того, чтобы испытать прикосновения истории? Разве не для того, чтобы ощутить живую жизнь?! И в этот момент, когда мы наконец прикоснулись к оголенному прошлому, вплотную подобрались к извлечению смысла, меня беспардонно вышвыривают домой.
Как котенка?..
Но с чекистами не поспоришь.
На прощание, у калитки, он сунул мне папку. Напомнил, чтобы я ознакомился с содержимым «один на один» и только после того, как «крепко поужинаю». Это был его стиль. Этот невысокий энкавэдэшник скудно завтракал, в меру обедал и объедался за ужином.
Вот и пойми этих стражей революции.
Глава 2
Отпечатанные на древней пишущей машинке листки оказались отрывками из отчета, или, точнее, письма, адресованного лично Трущеву. Место его написания, сроки – все это требовало специального изучения, но мне было не до аналитики. Я до утра разбирал стершиеся абзацы. Некоторые строки и слова пришлось вычитывать с помощью лупы, однако к утру причины, толкнувшие Закруткина на безумный поступок, начали проясняться.
«…только сегодня узнал, что случилось с вами после того, как я «бежал к немцам». Поверьте, у меня в мыслях не было подставлять вас – человека, изменившего мою жизнь, более того, сумевшего внятно растолковать мне и известному вам любителю космических путешествий, что такое согласие и как порой трудно отыскать его в себе».
«…однако постыдное ощущение недоговоренности, причинение вреда, несправедливого, пусть даже и побочного, вам, человеку, втолкнувшему меня в самую сердцевину истории, требует формальных объяснений с моей стороны. Этому учил меня отец, иногда отличавшийся неуместной страрорежимной щепетильностью по отношению к коллегам.
Но не к врагам!
Считайте это письмо, если оно дойдет до вас, отчетом, составленным по всем требованиям жанра, чем с такой радостью в незабываемое довоенное время занимался небезызвестный вам Авилов. Мне удалось сполна рассчитаться с ним в оккупированном Смоленске. Рассчитаться за все – за украденный сахар, за наглость, за измену Родине, доверившей ему оружие и пославшей в бой».
«По существу дела могу сообщить – гром грянул, когда в стенах Подольского училища была объявлена боевая тревога. Я, единый в трех лицах – Закруткин от рождения, Шеель по приказу партии, официально Неглибко Вася, свой в доску курсант, отличник боевой и политической подготовки, прошедший спецподготовку для действий в ближнем тылу врага, – растерялся.
У меня на руках было точное предписание, обязывающее меня в случае каких-либо непредвиденных обстоятельств немедленно обратиться к начальнику особого отдела или к самому начальнику училища, генерал-майору Смирнову, назвать условную фразу, после чего меня должны были моментально отправить в Москву.
Вообразите картину – в училище объявлена боевая тревога, ребята бегут по коридору, торопят – «Вася, поспешай», «говорят, немцы прорвались под Юхновом», «Калугу взяли!!!» – а я, значит, плевать хотел на Юхнов, на Калугу и вразвалочку к особисту – пора драпать, нас ждут в Москве?!
Я вместе со всеми выбежал во двор и встал в строй. Генерал Смирнов зачитал приказ и скомандовал:
– По машинам! – затем окриком: – Назад! – приостановил рванувшуюся к грузовикам толпу.
Лицо у него дрогнуло.
– Ребята! – обратился он к курсантам. – Москва в опасности. Отступать нельзя. Продержитесь несколько дней, и помощь придет.
Вот и все напутствие.
Не знаю, сможете ли вы простить меня, но я не мог поступить иначе.
До Каменки мы мчались по приличной дороге. Ветер был холодный, я продрог, остыл и с ужасом осознал, что наделал, но упрямство было сильнее. Я убеждал себя: из грузовика уже не спрыгнешь, особист остался в Подольске, и бегу я не от фронта, а на фронт. Вопреки приказу, логике и материалистическим убеждениям, я положился на удачу. Будь что будет! Успокаивал себя тем, что в принципе все мои поступки в тылу врага уже расписаны, явки заучены назубок, порядок действий известен и не все ли равно, в каком месте я уйду к фашистам».
«…взрослел быстро, не без раскаяния. Не без попыток отыскать какого-нибудь особиста и шепнуть ему пару заветных слов. Но особистов среди нас не было, а обращаться с подобной просьбой к командиру батальона Бабакову было не только бесполезно, но и опасно. Он вполне мог счесть меня дезертиром. Было бы крайне неуместно получить пулю от своих. Дезертиром я должен был стать в удобный момент и на глазах у нескольких сослуживцев.
