«Этот негодяй служил у них опознавателем. Оказавшись в плену, он, спасая свою шкуру, выдал всех, кого знал по училищу и по работе на НКВД. На очной ставке Авилов не задумываясь, даже с какой-то радостью подтвердил – «да, это Неглибко, известная комсомольская тварь» и настоятельно потребовал, чтобы «господин офицер обратил на меня особое внимание». Свою неприязнь Авилов объяснил тем, что не встречал более зараженного неизлечимым фанатизмом и отъявленной коммунистической фанаберией урода. Он посмел тыкать в меня пальцем: «Этот один из самых отъявленных! Отличник боевой и политической подготовки, активист. Сотрудничал с особым отделом. Посещал концерты с приезжим энкавэдэшником. Его первым отобрали в группу диверсантов».
Я объяснил гауптштурмфюреру Ротте, что сознательно стремился попасть в спецгруппу, поэтому и старался преуспеть в учении. Как иначе я мог оказаться за линией фронта? Что касается Авилова, его, между прочим, тоже отправили на спецкурсы, и не за красивые глаза. Он тоже был активистом, а заодно доносчиком и мелким воришкой. Еще вопрос, кто из нас чем заражен. Я назвал Авилова недоноском и обвинил в том, что в тыл германских войск он был заброшен НКВД, а его услуги, которые он оказывает германским войскам, оплачены Сталиным.
Авилов бросился на меня с кулаками. Прежде чем нас растащила охрана, я успел врезать ему под дых.
Перепуганный следователь призвал нас к порядку и поставил вопрос ребром – кто из нас говорит правду и кто лжет?
Мы вновь взялись за дело. Авилов обвинил меня, что я стучал на товарищей и пи́сался по ночам. Эта несусветная ложь вывела меня из себя. Я на правах арийца еще раз врезал ему.
Нас вновь растащили.
Порядок навел явившийся на допрос господин Майендорф. Полагаю, он ждал удобного момента, чтобы популярно объяснить следователю, каким образом сподручнее всего выявить истину. Он приказал охранникам покинуть помещение, потом вытащил парабеллум и предложил:
– Пусть господа сами решат этот спор. В пистолете один патрон. Я кладу его на стол… – он положил оружие примерно посередке между мною и Авиловым. – Мы с господином Ротте отойдем в сторону, а вы по команде хватайте оружие и постарайтесь свести счеты.
Авилов взвыл.
– Господин офицер, я всегда честно служил Германии. За что же?..
– Это шутка, господин Авилов, – объяснил Майендорф.
– Ах, шутка!.. – нервно обрадовался Авилов и, не глядя в мою сторону, многозначительно прибавил: – Что ж, пошуткуем, красная сволочь!
Затем Майендорф обратился ко мне:
– Вам ясно, господин Неглибко? Это шутка.
– Так точно, господин офицер!
– По местам! – скомандовал Майендорф.
Раздосадованный Авилов мелкими шажками отошел к стене.
Я тоже.
Я насквозь видел этого гада. За несколько лет он привык к тому, что его доносы являлись окончательными и не подлежащими обсуждению приговорами. Та же история повторилась в гестапо. Он тыкал в пленного пальцем – того расстреливали. Что же случилось на этот раз? Почему Неглибко, которому достался билет на концерт Мессинга, и здесь обошел его? Что это за порода такая выдающаяся, которой все можно?..
По команде, воспользовавшись замешательством Авилова, с недоумением и надеждой поглядывавшего на Майендорфа, как бы спрашивая: это действительно шутка?.. – я бросился к столу и, первым схватив парабеллум, выстрелил в негодяя.
Людвиг фон Майендорф глазом не моргнул, а толстый гауптштурмфюрер при звуке выстрела вздрогнул и невольно зажмурился. Майендорф переступил через умиравшего Авилова, подошел ко мне, взял за плечи и вывел в коридор.
– Пойдем, мой мальчик. Спектакль окончен…»
«Франц, – я впоследствии подружился с ним, – признался, что после этого «фантастического» допроса он проклял все на свете и прежде всего свою несчастливую звезду, загнавшую его в эти дикие колониальные края, где, «вопреки всем зоологическим справочникам», самыми распространенными и кровожадными хищниками оказались не волки, а партизаны.
– Меня раздирают противоречивые чувства, Алекс. Ты – знаток славянской души, растолкуй, как я должен поступать с подследственными, которым чуждо всякое понятие о логике?
Ротте закончил теологический (богословский) факультет Фрайбургского университета и был помешан на силлогизмах. Любимыми словечками его было «предположим» и «следовательно».
– Предположим, Авилов был прав, и ты являешься русским агентом. В таком случае тебе было важно наладить добрые отношения с этим подонком. Как ни крути, вы оба изменили присяге. А ты в драку!»
«… – Ты же образованный человек, Алекс. Ты, наверное, читал Толстого! Ты должен был объяснить Авилову, что в силу обстоятельств тебе тоже приходилось менять личины. В любом случае стрелять в товарища – это крайняя степень варварства. Если даже Авилов искренне заблуждался, тебе тем более нельзя было доводить дело до стрельбы, так как теперь я обязан завести на тебя дело, ведь ты уничтожил важного свидетеля. Ты сам, Алекс, значительно усложнил первые шаги на поприще обретения родины.
Он был занятный человек, этот Франц. Невысокий, излишне полный для офицера, он как-то признался, что в молодости зачитывался Толстым, но в той ситуации, в которой я оказался в конце сорок первого, мне было плевать на Толстого, на Франца, на непротивление злу насилием.
– Послушай, Франц, мне плевать на Авилова, но неужели от него нельзя было избавиться менее изощренным способом? Зачем Майендорфу надо было подставлять тебя?
Ротте задумался.
– Откуда ты знаешь, что я получил приказ избавиться от Авилова?
– Кто же позволит без приказа открывать стрельбу в стенах вашего учреждения?!
Ротте хмыкнул.
– Ты догадлив. Хорошо, я поделюсь с тобой служебной тайной. Авилов свихнулся и перестал быть нужным рейху. Ранее он с усердием охотничьей собаки выискивал комиссаров, командиров и евреев, но с какого-то момента у него пропал нюх, и этот негодяй решил брать количеством. Например, его подсаживают в группу, в которой находится двести пленных. Утром он докладывает, что выполнил задачу, и заносит в список не менее сотни соотечественников. Он полагал, что за перевыполнение плана его ждет награда? Но здесь нет гнилых Советов, здесь территория рейха. Мы ценим качественную работу, а не достижения в соцсоревновании. Он свихнулся. Русские все из породы свихнувшихся, даже те, кто согласился сотрудничать с нами. Казалось, выбор сделан – служи, получай паек, добивайся расположения начальства. Так нет… Недавно один такой решил повеситься в сортире. К сожалению, веревка не выдержала, и негодяй упал на доски. Те проломились, и он, умирающий, хрипящий, провалился в яму с нечистотами. Пока его вытаскивали, туалет окончательно пришел в негодность. Если ты nedonosok и решил повеситься – вешайся, но зачем туалеты ломать?
– Зачем ты рассказал мне эту историю, Франц? Ты хочешь занять у меня деньги, но сам знаешь, у меня в обрез. Ладно, считай, шантаж тебе удался, и я выделю тебе пятьдесят марок. Пиши расписку. Что касается логики, она чужда русской душе. Где, в какой другой стране, можно было устроить революцию с таким масштабным избиением себе подобных? Русские, особенно советские, вопреки всякой логике различают правду и истину. Тот же Толстой утверждал, истина – это что-то чужое, холодное. Она пришла от немцев, значит, истиной можно поступиться. А вот правда – это что-то свое, родное, теплое, что необходимо защищать не щадя жизни. Стоит только нащупать ее в душе, и тебе откроется дорога в рай. Здесь говоря: Бог не в силе, а в правде. Здесь верят не в астрологию, а в коммунизм. Здесь верят в рай на земле.
