– Дядя Людвиг, умоляю, помогите мне! Ради вашего друга и моего отца, ради Магди!.. Ведь нас в шутку называли женихом и невестой.
– Хотелось бы еще раз напомнить тебе Свердловск и как ты пытался отделаться от докучливых воспоминаний равнодушным кивком. Неужели ты всерьез полагаешь, что человеку, проведшему столько лет в стране врагов, являвшемуся активным комсомольцем и активистом, легко заслужить доверие? Ты должен смириться с тем, тебя будут третировать и оттеснять.
– Только не меня! Роль хиви
[29] меня не устроит. Барон Шеель никогда не будет служить переводчиком или конторской крысой! Поскольку я прошел проверку, пусть хотя бы предварительную, я отправлюсь на фронт рядовым и докажу, что по праву ношу немецкое имя.
– Это хорошая инициатива. Более того, вполне уместная. Это решение устроит всех – от этих гордецов из абвера-3
[30] до специалистов из гестапо. Кровь смоет все прегрешения, заткнет самые грязные рты. Я рад, что не ошибся в тебе. Прозит!
Мы выпили, и дядя Людвиг продолжил.
– Ты развеял мои последние сомнения. Рад за тебя, Алекс. Однако не будем терять голову. Зачем же рядовым? Офицерское звание тебе пока недоступно, но это вопрос времени. У меня много друзей, а у этих друзей тоже много друзей. Например, генерал Зевеке. Он командует дивизией в районе Тулы. Это неподалеку от Смоленска. Густав охотно примет под свое крыло сына боевого товарища, ведь мы все трое сражались во Франции в четырнадцатом. Ты успел закончить военное училище в Подольске?
Это был хороший вопрос, выдававший дядю Людвига с головой. Собственно, он и не скрывал, что мой удел на ближайшее будущее – это проверка за проверкой, притом, что главная проверка еще впереди. Он всего лишь помогал мне расчистить дорогу к миллионам, хранившимся в банке Женевы. Бескорыстно или нет, другой вопрос. Стоит мне вступить во владение наследством, и во всем рейхе трудно будет сыскать человека, который осмелился бы упрекнуть меня в трудном комсомольском детстве.
А уж как обрадуется Ротте!..»
«Ночью, оставшись наедине с собой, я еще раз переосмыслил разговор с дядей Людвигом. Передо мной, Николай Михайлович, открывался трудный путь, но я, как ни странно, не испытывал страха. Ведь что такое страх, как не природная робость, соединенная с ужасом. Так вот, у меня не было страха, возможно, потому, что робким я никогда не был, а ужаса мне пришлось досыта нахлебаться в лагере для военнопленных…
В любом случае, на минном поле, на которое я ступил в сорок первом, у меня нашелся проводник. Я просчитал Майендорфа – его манил запах денег, упрятанных моим папашей в Lombard Odier. Следовательно, мне придется обхаживать эту чистюлю Магди.
Но этого мало. Хуже всего, что у меня не было опыта, а те профессиональные знания, которые вы постарались впихнуть в меня, в тех обстоятельствах имели мало значения. Куда полезнее оказались схемы согласия, которые вы рисовали нам с Шеелем, и намек на «зналов», которые способны помочь отыскать его».
«… это был верный итог. Я – боец-одиночка, один в поле в воин…
Для начала мне пришлось напрочь отбросить мысль о встречах с назначенными мне связными. Ротте как-то обмолвился, что городское подполье насквозь пронизано провокаторами. Это был ясный намек. Я благодарен Францу – не желая терять безотказный источник заема, он время от времени пугал меня всесильем гестапо и бездарностью организаторов сопротивления. Действительно, шок, испытанный добропорядочными советскими гражданами, оказавшимися под пятой оккупантов, был такой силы, что я просто не мог доверять им.
Например, учительнице, жившей в Смоленске по улице Адольфа Гитлера, дом 5 (бывшей Советской). В сентябре к ней подселили офицера, который быстро склонил ее к сожительству. Он был обходителен, приветлив, не позволял себе лишнего, только однажды, когда они уже жили вместе, поинтересовался, зачем она каждый вторник и четверг переставляет цветы на подоконнике.
Несчастная женщина расплакалась…
У меня не было права на слезы. Я смертным боем избил танкиста Кандаурова. Теперь я у него в долгу. Я в долгу у всех Кандауровых, Ивановых, Петровых, Сидоровых, Бязевых и Петросянов, так что мне следовало быть предельно осторожным».
«…ваши упреки несправедливы! Как еще я мог связаться с Москвой, как не рискнуть. Об этом говорил и наш общий начальник, предупреждавший, что разведчика красит инициатива. Петю я приметил во время казни партизан, которых в самый мороз повесили на площади напротив торговых рядов в Калуге. У мальчишки пылали глаза. Его я и послал к партизанам в одну из деревень на берегу Оки».
«Генерал-майор Густав фон Зевеке с ходу отмел всякие промежуточные степени и назло Майендорфу через штаб 4-й армии добился для меня лейтенантских погон. Генерал осадил дядю Людвига замечанием: «…я лично допрашивал младших командиров Красной Армии, я видел их в деле и готов утверждать, что уровень их подготовки не уступает выпускникам германских пехотных школ»».
* * *
Странное впечатление произвели на меня эти страницы.
Возникнув из ничего, нелепо угодив мне в руки, этот отрывочный, извлеченный из подвалов времени отчет дразнил неясным, таинственным смыслом, скупо просвечивавшим сквозь в общем-то понятное и связное изложение приключений, увлекших активиста Закруткина в стан врагов.
В руках у меня был кроссворд, точнее, не имеющее ни исходных данных отправителя, ни сведений о получателе шифросообщение, не без умысла подсунутое мне Трущевым. Сам способ передачи этих страниц малознакомому человеку как бы подсказывал – таинственное письмо нашло своего адресата. Следом набежали другие вопросы: кто и когда выбросил за борт истории эти удивительные откровения? Не случилось ли это в последнюю ночь перед казнью, иначе чем объяснить решение опытного нелегала доверить бумаге совершенно секретные сведения? Зачем Трущев столько лет хранил этот документ, и кто еще знает о нем?
Вручив рукопись, хитрый энкавэдэшник тем самым заставил меня самостоятельно искать ответы на эти вопросы. Это был ловкий ход, вполне в духе коварных методов, применяемых НКВД. Мне не отвертеться – текст уже побывал у меня в руках. Нельзя также обращаться за помощью к Трущеву, ведь подобным малодушием я грубо нарушил бы правила игры. В угадывании скрытых ходов истории были свои, не совсем понятные и чуждые гуманизму правила. Не соблюдая их, демонстрируя своеволие либо хлипкость натуры, нельзя браться за дело. Трущев на правах куратора негласно доверил мне провести собственное расследование, результаты которого должны будут всплывать по ходу написания романа.
