Не надо тренькать, Леха! Ты теперь Леха и на всю жизнь останешься Лехой. Если здесь забудут, в гестапо напомнят, к тому же красные не упустят возможность сообщить, что это я сдал отца.
Это было ясно, как дважды два четыре!
Зачем тогда эти несчастные миллионы, которые больше десяти лет дожидались меня в женевском банке? Их выколотят из меня, затем отправят в лагерь. Ни Тамаре, ни Петьке ни цента не достанется.
Веселенькое дельце…
Бежать во Францию? В страну Виши? Чушь!! К маки за помощью не обратишься, а полицейский режим там тоже налажен.
Чутье подсказывало – ну их, эти «измы»! С такой «свободой» ты очень скоро останешься без головы. Выход один – продолжать танец с человеком, которому доверяешь. Это было легче сказать, чем сделать.
Окончательно пришиб меня полицейский, зачем-то торчавший возле Оперного театра. Я издали, шестым (разведывательным?) чувством почуял – он обратил на меня внимание. Значит, мне не избежать проверки документов. По словам Трущева, наши бумаги способны выдержать поверхностный просмотр. А если прокол? Если у полицейского возникнут подозрения? Надо взять себя в руки!
Поздно.
У меня было всего несколько секунд. Один из уроков энкавэдэшников гласил – если на тебя обратили внимание, не пугайся и ни в коем случае не меняй выражение лица. Другими словами, возьми себя в руки и ищи оправдание данному эмоциональному состоянию.
Полицейский уже вовсю смотрел в мою сторону.
Я по наитию направился к нему, спросил – не подскажет ли герр начальник, как мне пройти в полицейский участок?
Тот несколько успокоился – подозрительный тип сам решил сдаться властям. Он указал дорогу и спросил:
– Беженец?
– Так точно, господин вахмистр. Социал-демократ. Скорее демократ, чем социалист.
Полицейский кивнул и неожиданно подбодрил.
– Держись, товарищ.
Слова, услышанные в центре Европы, прозвучавшие из уст цепного пса буржуазного режима, потрясли меня до идиотизма. Я нелепо сжал правую руку в кулак и, только намекая, чуть приподнял ее в характерном жесте. Полицейский улыбнулся еще раз, одобрительно кивнул и подтвердил направление – ступай туда.
Я на негнущихся ногах двинулся в указанную сторону, не сразу сообразив, что так и топаю с задранным кулаком. Я тут же опустил руку.
Зачем поднял кулак?! Зачем дал клятву, ведь меня никто не принуждал?! Кто заставил тебя прикинуться красным? Женевский полицейский?! Разве он требовал от тебя спасти свою жизнь обещаниями содействовать следствию? Он всего-навсего учуял в тебе германского шпиона, а ты сдрейфил.
Все-таки мы, немцы, неистребимый по части исполнения долга народ. Мы, русские, в это смысле куда грубее и своевольнее. Если что-то вбили себе в голову – например, насчет клятвы полицейскому, – этот бред не вышибить.
Я двинулся в сторону озера, забрел в парк, вволю полюбовался знаменитыми на всю Европу горными пиками, домами, когда-то приютившими занудливого Жан-Жака Руссо, циника Вольтера, а позже известного идеолога большевизма Владимира Ильича, в любви к которому я несколько минут назад вполне определенно признался женевскому полицейскому.
Хотелось завыть, но в Женеве это выглядело бы по меньшей мере странно. Этот город, являвшийся невероятным результатом человеческих усилий, предстал передо мной как образец наимудрейшей красоты, средоточие спокойствия, незамутненности и удивительного сочувствия к каждому, кто пытается сделать выбор. Даже название площади – «Place Bon Air», по-нашему – «Свежего воздух», или площадь Свежака – внушало поддержку.
Издали послышался бой курантов.
Полдень.
Я попытался взять себя в руки. Простейшая мысль, которую вколачивал в нас Трущев, внезапно обрела живую плоть.
«Каждый, – убеждал нас этот отъявленный энкавэдэшник, – кто решит прибегнуть к согласию, обязан заранее определиться, чем он готов пожертвовать, приглашая другого на танец. Потому что согласия без уступок не бывает. Усек?»
Чем я могу пожертвовать?
Памятью об отце? Он не согласовывал со мной свой выбор, по этому пункту я могу считать себя свободным. Как, впрочем, и с обязательствами перед Германией, гнусно поступившей с Шеелем, вернувшимся из страны врагов.
Тамара? Здесь труднее. И дело вовсе не в женщине, не в ее дурманных, до покалывания в кончиках пальцев, прелестях! Хотя именно эта дрожь придавала мне силы выстоять на зоне. Как я мечтал добраться до них!.. Что это, любовь? Не знаю. Как утверждал Hans im Glück, русские как низшая раса придумали любовь, чтобы не платить. Все равно, мне трудно вычеркнуть из памяти все, что было. Особенно Петьку. Он ведь так или иначе является наследником рода Шеелей. Будет ли у меня другой наследник – большой вопрос.
Впрочем, закорючка вовсе не в романтических воздыханиях. Даже не в Тамаре и Петьке. Дело во мне. Неужели я потная сука? Неужели тварь дрожащая? О каких космических полетах может идти речь, когда Тамара воюет? Я не вправе бросить ее в таком жестоком деле. Не мог я также сознательно запихнуть в детский дом влезавшего на меня пацана и кричавшего от радости: «Ур-ра! Дядя папа приехал!»
Следующий пункт – названый братец. Казалось бы, сам Господь велел мне сдать этого напыщенного фанатика.
Но!..
Оказавшись в полиции, я должен напрочь забыть о нем. Только заикнись, и моя песенка будет спета. Уже не Трущева, а меня, глупенького, подвергнут усиленному допросу с применением физического воздействия. Я вовсе не желал зла Трущеву, Первому, а также многим из тех, с кем познакомился по линии НКВД, исключая Авилова, но тот уже получил свое. Я окажусь хорошей поживой для костоломов из гестапо.
Мне это надо?
Если не упомяну, гномы из Бюпо так отделают меня за нелегальный переход границы, что вряд ли мне потом понадобятся мои миллионы.
Итак, со мной было все ясно, оставалось выяснить, чем жертвует Трущев.
Это был легкий вопрос. Трущев жертвует жизнью. Стоит капитану ГБ, да еще работнику Центрального аппарата, оказаться в руках гестапо, с него кожу живьем сдерут.
Да, красные – злы. Они еще те идеологи, но без их поддержки мне просто-напросто не выбраться из Женевы. Тем более выжить в этом прекраснейшем из миров.
На скамейку подсел Трущев. Достал сигарету из портсигара, по привычке обращения с «Беломором» постучал по крышке.
Я напомнил специалисту из НКВД:
– Николай Михайлович, здесь нет папирос. В Европе табачной головкой в крышку портсигара не тычут. Здесь табак разминают пальцами.
Он не ответил, но выколачивать и тем более ломать под мундштук табачную начинку перестал.
Закурил, высказал отношение к пейзажу – хорошо-о, черт побери! – затем поинтересовался:
– Что у полицейского спросил?
