В следующий момент на месте жилгородка начался ад.
Вспышки перемежались жуткими ударами о землю, все это мешалось с дикими воплями, завыванием пожарных сирен.
Человек, которого я придавил коленкой к земле, раз за разом жалобно вскрикивал:
– Майн Гот, майн Гот!
Наконец он сумел перевернуться на спину.
Не поверите, но его измазанное налипшим песком лицо было спокойно. Он даже сумел выдавить из себя улыбку, затем признался, что на бессмысленные телодвижения его подвигла «утеря очков». Незнакомец развел руками – без них он «теряет ориентацию в пространстве». Подобное отношение к ориентации в центре катаклизма, в котором мы оказались, вернуло мне присутствие духа.
Ад крупными шагами переместился в сторону гавани и производственных корпусов, вопрос «быть или не быть» больше не висел над нами.
Мы не сразу услышали наступившую тишину – в ушах звенело так, что стало ясно: оба контужены. Легко или тяжело, не могу сказать. Сил, чтобы встать, у меня, правда, хватило. Трясущимися руками я начал стряхивать налипшую на мундир землю. Окончательно привел меня в чувство странный для пекла вопрос.
– Was ist Ihre Namens, junge Person?»
[63]
Фрау Магди вопросительно глянула на мужа. Алекс-Еско, повернувшись к жене, попытался объяснить:
– Это было не самое удачное время для знакомства, но я же немец. Барон. Я не имел права ударить в грязь лицом.
Она одобрительно кивнула.
Шеель продолжил.
…я представился:
– Барон Алекс-Еско Альфред Максимилиан фон Шеель.
Незнакомец ответил просто:
– Герман Оберт, профессор.
Я не смог удержаться на ногах и сел на землю…
Позже службы внешнего предупреждения оценили количество бомбардировщиков, совершивших налет на Пенемюнде, по крайней мере, в шесть сотен летающих крепостей
[64]. Мне было безразлично, сколько их было – шесть сотен или шесть тысяч. Ценность минуты состояла в том, что в странных, на редкость невероятных обстоятельствах мне посчастливилось познакомиться с человеком, чья книга перевернула мою жизнь.
Это то же самое, если вдруг вам довелось столкнуться с незнакомцем, пусть даже смутно напоминавшим кого-то из вашей прежней жизни, и незнакомец, протянув руку, представился:
– Циолковский, Константин Петрович…»
Шеель сделал паузу и, не без тени сомнения, добавил:
– Впрочем, не могу утверждать, что на современную молодежь это имя произвело бы впечатление.
Я тоже не мог это утверждать и благоразумно промолчал. Только ветеран внешней разведки товарищ Закруткин нашел в себе силы прокомментировать.
– Да уж…
Алекс-Еско продолжил:
– Мы добрели до сборного пункта. Здесь уже был развернут лазарет. Оберту помогли подобрать очки, там было много освободившихся и даже неразбитых очков. Всего жертв насчитали более сотни, среди них было много ведущих инженеров.
* * *
– Меня вызвали к Дорнбергеру на третий день после бомбежки, когда жизнь на полигоне уже вошла в прежнее, торопливо-лихорадочное русло.
Докладывал стоя.
Дорнбергер, невысокий, с простецким лицом и крестьянскими залысинами, с откровенным недоброжелательством, но не перебивая, выслушал мой доклад о командировке в Копенгаген сидя. Затем генерал встал и сурово выговорил за попытку вмешаться в производственный процесс.
Он, по-видимому, был изначально настроен против меня и приказал напрочь забыть о всякой самодеятельности. Напомнил, что меня посылали в командировку, чтобы ускорить график поставки насосов, а не для того, чтобы вносить изменения в конструкцию. Всякое предложение, прибавил он, должно подаваться по инстанции. Затем не удержался от язвительного замечания – что я понимаю в насосах и зачем встречался с «этим чертовым Бором»?
В этот момент в уцелевший кабинет начальника полигона вошел красивый сорокалетний мужчина. Он был в штатском, но одет броско – белая рубашка с галстуком, вязаная фуфайка, добротные брюки, модельные мужские туфли.
Я повернулся в его сторону.
Незнакомец жестом показал, чтобы я продолжал, и уселся на стул возле генерала.
Теперь они возьмутся за меня вдвоем? Сесть так и не предложили. Понятно, здесь не любят протеже, тем более от генералов СС, следовательно, на покровителей ссылаться нельзя. Придется отбиваться самостоятельно.
– Я всего-навсего пытался внести незначительное улучшение в крепеж трубки насоса, подающего спирт в камеру сгорания. Этим вопросом я занимался в Свердловском политехе.
– Где?! – в один голос воскликнули генерал и незнакомец.
– В Свердловске. Там есть политехнический институт.
– А-а, ну да, – кивнул человеком в штатском. – Вы – Шеель? Сбежали от красных.
– Не сбежал, а перешел с оружием в руках.
– Это неважно. Значит, вы утверждаете, что в Свердловске тоже занимаются проектированием такого рода агрегатов?
– Нет. Большевикам сейчас не до ракет. Просто мне досталась такая тема – «Способы безопасной подачи топлива и окислителя в камеры сгорания самодвижущихся реактивных машин, способных обеспечить выход человека в межпланетное пространство».
Человек в штатском костюме скептически усмехнулся.
– Вы хотите сказать, что большевики даже сейчас, на грани поражения, работают на перспективу? Они способны построить агрегат для выхода в открытый космос?
– Нет. То, что я увидел здесь, им и не снилось. Наше изделие – это… Это потрясает воображение! Это же почти тридцать тонн тяги! Самый большой двигатель, который способны спроектировать красные, имеет тягу не более полутора тонн.
Генерал и человек в штатском переглянулись, и незнакомец наконец представился.
– Вернер фон Браун, научный руководитель проекта, – и с ходу перешел к обсуждению моего предложения.
– Вам запрещается – повторяю, запрещается! – вносить какие бы то ни было изменения в конструкцию агрегата. Это приводит к неоправданным затяжкам, потере времени на согласование, на утверждение. Наша задача – как можно быстрее отомстить наглым британцам. Фюрер требует немедленно дать им устрашающий ответ на тот ужас, какой они обрушили на Германию. Вам понятно?
– Так точно, господин Браун.
Я позволил себе пожать плечами.
– Что-нибудь не так? – поинтересовался Браун.
– Мое предложение не требует внесения изменений в конструкцию. Наоборот, оно ускоряет сборку и снижает вес агрегата на тридцать восемь граммов.
