Впереди идёт ГАИ —
Водку пьёт не на свои.
А за ним бэхээсэс —
Бабы есть и деньги есть.
Следом хитрая наружка —
Побирушка и болтушка.
Замыкая всё, ОУР —
Вечно пьян и вечно хмур.
Тревожное чувство беспокойства за свои молодые, неоперившиеся кадры охватывало капитана Донскова всякий раз, когда ожидался очередной разнос наверху. Жёсткий, не имеющий внутренней управы Максинов в гневе был непредсказуем, часто несправедлив и на трибуне неудержим. Даже сам Лудонин, мудрый и опытный сыщик, «последний из могикан», как за спиной шутили, – авторитет для генерала, – и тот старался не вмешиваться, не защищать, не противоречить ему в горячке; только когда начальник начинал остывать, выдыхался, расплескав накал страстей и набор угроз, он тихим рассудительным и как бы извиняющимся тоном зачинал свой буферный, смягчающий акценты, назидательный разбор ошибок и просчётов, допущенных «именинниками». Получался, отмечал для себя капитан, как бы некий диалог доброго и злого, напоминало это известную методу, используемую в уголовном розыске и на следствии при допросах особо запиравшихся, матёрых преступников. Там срабатывало зачастую, и здесь, безусловно, имело усиливающий эффект в воспитательном процессе, однако не всегда всё это заканчивалось миром. Генерал уровень таких совещаний поддерживал из раза в раз: если он брался сам за проблему, значит, должен был найтись виновный, а следовательно, кто-то вылетал со службы. И делалось это прилюдно, позорно, на глазах у всех он лично срывал с офицеров погоны. Младший состав на такие экзекуции не приглашали.
– А без совещания не обойтись? – попробовал всё же найти подходы к Лудонину капитан. – Сейчас у меня в отделе самая горячка. Нам бы денёк-другой, мои люди пахали все выходные, как негры на плантациях…
– Юрий Михайлович!.. – осуждая, глянул на него полковник и поморщился, как от зубной боли. Лудонин, выходец из интеллигентной семьи, с блеском после войны окончивший очно Московский университет, но по зову партии угодивший в «уголовку» на укрепление, не выносил искажений русского языка, его коробило от всяких вольностей, тем более от новеньких, нарождающихся словообразований, коими грешила вёрткая, шустрая, скорая на свои выводы и суждения молодёжь, пришедшая на смену его воспитанной войной, выдержанной старой гвардии, хлебнувшей опыт сыскного дела ещё в военной разведке, в Смерше
[3]. Он буквально вздрагивал и терял самообладание, когда слышал их вульгарные и малопонятные: «фуфыря», «кучумать», «шикардос
[4]», а то и почище. Уголовный жаргон не признавал, от «фени» подчинённых отучивал, поэтому всерьёз поговаривал с Донсковым открыть в отделе вечерний ликбез по русскому языку. Тем более, что нередко этим грешил и его молодой заместитель.
– Я прошу прощения, Михаил Александрович, – вытянулся капитан, подскочив со стула. – Вы поймите меня правильно, не за себя хлопочу. Не затевает никогда наш начальник таких совещаний для одного разговора. Ему жертва на алтарь понадобится!
Этого уж совсем не ожидал услышать от подчинённого полковник и по-другому глянул на него – не слишком ли тот заболтался! Но Донсков понимал, что говорил, он шёл на крайность:
– Погонит наш генерал моего Семёнова, если дело дойдёт до разбора обстоятельств, при которых тот гостя Семиножкиной упустил. Тем более, что шкета того отыскать не удалось. Я Семёнова посылал и в отдел несовершеннолетних на всякий случай, вдруг на учёте окажется, но пусто. Приметы нужны, а у нас их нет. Так, общий портрет.
– Да, верный провал; тот юноша мог оказаться веским аргументом, чтобы подозревать вдову и строить оперативные планы. Определённо он появился в квартире Семиножкиной с поручением от каких-то лиц, – отвернулся к окну полковник и задумался. – Младший лейтенант Семёнов, кстати, уже имел нарушения…
– Замечания, – тут же поправил Донсков. – Это с прежней службы. Да там, где он торчал, от скуки подохнешь, там для ума никакого интереса. Неудивительно, что молодой и здоровый парень скис. Я интересовался…
– Товарищ капитан!
– У меня к нему замечаний не было.
– Может, это и не его заслуга, а тоже упущение, но только уже ваше?
– Младший лейтенант старается…
– Стараться в школе надо было. В институте.
– Товарищ полковник, – побледнел Донсков и кулаки сжал. – У него получается. А главное – есть призвание к нашему делу. Одно пока мешает, он у нас эстет.
– Кто? – вскинул брови Лудонин.
– Я тоже поначалу думал, что белоручка, маменькин сынок, – заторопился Донсков. – Никак нет. Он, как бы это яснее выразиться, страдает нравственными переживаниями…
– А это ещё что такое!?.
– Фоменко в учебнике судебной психологии нашёл определение. Шутка, конечно. В известной мере. Он у нас чересчур смышлёный… Ну и выдумывает. Но я согласен с Фоменко. Молод Семёнов, воспитан по-другому. А у нас надо время, чтобы привыкнуть, зачерстветь…
– Кто родители?
– Мать искусствовед, музыкант, отец в науке. А он никак не привыкнет к нашим… способам добычи доказательств. В общем, обыски, аресты… кому они по душе?
– Вы, оказывается, нравственник? Ещё добавьте, мордобоя не переносит.
– Ну что вы, товарищ полковник!
– Значит, страдает?
– Ну… – пожал плечами капитан и нерешительно улыбнулся. – Обкатается, конечно. Я по молодости тоже не сразу въехал.
– Выходит, всё-таки въехал? – Лудонин поднялся, вышел из-за стола к окну. – Поздравляю вас, Юрий Михайлович. Да, курс русского языка я всё же начну преподавать в нашем отделе, но попозже. Сейчас повременим. Сейчас надо раскрывать преступление, которое приобретает зловонную форму гнусного гнойника. Генерал решил, что без его радикального вмешательства не обойтись. Вы вовремя это почувствовали. По правде сказать, и Семёнова, и вас спасти может только одно…
– Есть ниточка!
– Есть?
– Чую я.
– Интересно. На чём основана ваша интуиция? Или вы только что её нащупали?
– Врать не стану, – Донсков совсем разволновался, даже лицо запылало. – Мне и этот наш с вами разговор, конечно, помог. А вообще с некоторых пор покоя не давал старик Дзикановский. Этот самый Викентий Игнатьевич… Папочка! Особенно, когда мы его прихватили в квартире сына, подозрения зародились.
– Не совсем деликатное знакомство, я бы сказал: здоровенные громилы хватают тщедушного старца, пугают его чуть не до смерти так, что тот падает в обморок.
– Притворным тот обморок был.
