До слуха Щуки донеслись всхлипы и причитания плачущих женщин, слова молитв. Обе опустились на колени рядом с монахом. За их спинами молился настоятель. Продолжалось это долго, наконец настоятель напомнил о возвращении, и процессия в том же порядке удалилась к воротам.
Оставшись одни, воры бросились к камню. Булыжник оказался ничем не примечателен, в свете зажжённой Кочаном спички Щука не углядел на нём никаких знаков или других отметин.
– Как же он его усмотрел в темноте? – не утерпел Кочан.
– Можжевельник вон рядом, – ткнул рукой в сторону Щука. – И земля под ногами проваливается, ещё не осела до конца, видать, здесь недавно копали.
Он попрыгал несколько раз, и каблуки его башмаков впечатались в землю.
– К тому же глянь сюда! – Щука пнул мусор под ногами. – Сверху траву пожухлую набросали. Глину свежую прикрыли.
Он огляделся повнимательней, ища более весомых свидетельств, однако ничего другого найти не удалось.
– Придётся тебе, Кочан, до утра куковать поблизости, – подумав, решил атаман. – Рассветёт, найди укромное место, спрячься, но с камня этого глаз не спускай. А я в город к хозяину сгоняю. Мы полдела выполнили. Пусть решает до ночи…
* * *
Дальнейшие события Князев вспоминать не любил, дальнейшее происходило, как в кошмарном прескверном сне.
В ту же ночь воров заставили разрывать могилу, а уж к покойнику, когда наткнулись на него, чекист спрыгнул сам с керосиновым коптящим фонарём. Однако в глине без гроба были найдены два тела. Оба бородатые, скрюченные и уже начавшие разлагаться. Дзикановский, зажимая нос пальцами, приметил у одного на шее крест и металлическую коробочку. У второго не оказалось ни того, ни другого. Размахивая руками, он приказал вытаскивать наверх и поднять из ямы тело того покойника, у которого оказался крест. Глаза сверкали у чекиста, когда тело выволакивали, а не успели положить у ямы, он, словно обезумев, рванулся к трупу, сорвал крест с груди и, сунувшись к фонарю, лихорадочно начал разглядывать, пытаясь прочесть знаки или угадать символы. Он даже попробовал крест на зуб, не побрезговав, лишь стерев рукавом грязь и влагу с металла, а, надкусив, застонал, не стесняясь и схватился за голову, видимо, разочаровавшись. В стоне, а скорее в вопле, его было столько боли, злобы и отчаяния, что спина у Щуки похолодела от ужаса, а сам он и его помощник Кочан оцепенели от страха. Чекист дёрнулся как в судороге, размахнувшись, зашвырнул крест в темень степи и, поднявшись на ноги, пошатываясь, побрёл от ямы.
– Нам-то что делать? – крикнул ему в спину атаман, но тот только слабо махнул рукой, не обернувшись.
– Давай его в яму, назад! – скомандовал Щука и, сбросив тело вниз, они заработали лопатами.
Глава VII
Вот так, через несколько десятков лет они и встретились снова – бывший шпана-беспризорник и бывший агент губчека. Неудивительно, что, не соединив рук в пожатии, они долго с недоверием и опаской всматривались друг в друга, не двигаясь и не замечая, что вокруг все давно разошлись. Казалось, Викентий Игнатьевич, кроме клички, ничего про Князева и не помнил; расспрашивать начал с будничного, с житейского, чем снял нервное напряжение, сковавшее старого знакомца после нелепого и резкого оклика. Князев приходил в себя, но ждал вопросов, обращённых туда, в далёкий девятнадцатый год; тогда, после памятной страшной ночи у стен монастыря, они с братвой сломя голову удрали из города. Но бывший чекист не торопился или имел свои планы на этот счёт, не заикнулся ни словом, только буркнул, когда совсем близко подошли в разговоре к той теме. Прозвучало совсем неразборчиво и даже не по-русски.
– Что, что? – переспросил, хмурясь, Князев.
– Пусть прошлое хоронит своих мертвецов, – печально усмехнулся Дзикановский и к шляпе прикоснулся, словно прощаясь с кем-то. – Это я так. Вспомнилась мудрость древнего народа. Был такой в Европе, полмира завоевал, а дунуло время – лишь кости в гробницах и развалины…
Князев так и не понял, о чём печалился старый знакомый, но быстро забыл ту фразу, так как радость уже переполняла и было отчего: бывший чекист не только не высказал обид на их побег, а наоборот, проявил неожиданное сочувствие его положению, предложил помощь с работой, а когда узнал всю пропасть, в которой тот очутился, пообещал подыскать дополнительный, настоящий заработок. И проговорив эти многозначащие слова, он подмигнул как-то совсем по-новому. Незнакомым выглядел бывший агент губчека и возрастом, и внешностью, и манерами. Новые изменения бросались в глаза и навевали совсем нехорошие мысли о его возможных занятиях.
Вскоре это подтвердилось: не минуло недели, а Матвей Спиридонович безоговорочно был избран старшиной среди могильщиков, а затем прилетела и первая ласточка другого обещания – заявился юркий Прыщевский, которого пристроили к нему в помощники. В работе тот особенно не пластался, но пользовался особым расположением кладбищенского начальства; во все мелочи вникал, во всех разборках, кои возникали порой, участвовал и без шума их гасил, незаметно во многих вопросах подменял бригадира, но делал это аккуратно, с подобострастием, как положено. Князеву по первой это не нравилось, он привык верховодить сам, но, приглядываясь к новичку, отметил, что тот выгоды не имел, во всём ссылался на его бригадирские распоряжения и, поднимая таким образом его авторитет и возвеличивая не брезгуя мелочами, требовал, чтобы главного могильщика называли по имени и отчеству. Это вошло в правило и всей их деятельности, а также всему их печальному коллективу придало какой-то особой степенности. Люди бездомные и бессемейные, без роду и племени изменились и внешне, небрежности в одеждах, шалопайства в поступках не наблюдалось, мало-помалу перевелось и запойное пьянство. Прыщевский, хотя и получивший на первых порах за глаза кличку Прыщ, не обладая статью, зычным голосом и силой, нашёл для могильщиков какие-то свои, особенные рычаги управления. А однажды, подавая тайные знаки, доставил от Викентия Игнатьевича известие об обещанном приработке. Товар оказался диковинного свойства и назначения: древние иконы, которые следовало сбыть заинтересованным лицам. Лица были обозначены у Прыща в особом списке, а премиальные оказались такими, что у Князева с непривычки заныли уцелевшие от всех невзгод редкие зубы. Прыщ, хотя и выглядел довольно гнусным типом, дело своё знал, как и место, лишнего от приработка под себя не грёб, продолжал слушаться его во всём и дороги не перебегал, а после второй или третьей удачной вылазки с иконами и церковным антиквариатом Дзикановский назначил Князеву встречу на квартире у своего сына, познакомив их и дав понять, что в дальнейшем тот будет представлять его интересы. Сам же он по причине других, более важных дел станет вникать в их проблемы лишь при исключительных обстоятельствах. Аркадий Викентьевич оказался совершенно другим человеком: высокомерен, с Князевым общался, цедя слова через губу, и всем своим видом подчёркивал разницу между собой и могильщиками. По этой или по другой незаметно накапливавшейся неприязни друг к другу, Князев постепенно перестал лично видеться с сыном Дзикановского, перепоручив эту неприятную процедуру своему помощнику. Тот с пониманием воспринял оказанное доверие, однако как-то подле него объявился одноглазый Жучок. Представляя его, Прыщ намекнул, что этот шустрый шкет рекомендован хозяином с просьбой пристроить его к оказиям с антиквариатом – расширялось, мол, число потребителей. Жучок поселился вместе со всеми в землянке, хотя в основных занятиях могильщиков участия не принимал, был на побегушках у Прыщевского. Новенький трудно вписывался в коллектив по причине своей невероятной наглости, за что от братвы не раз получал взбучку, но Князев не противился его внедрению – приработок на иконах заметно вырос. И всё же, принимая в выходной по чтимому исстари ритуалу положенное спиртное и погружаясь в тёплую безмятежную благость, он всё чаще и чаще тревожился загадкой: чем же обязан он Викентию Игнатьевичу свалившимися на него деньгами и заботами, когда настанет час расплаты? То, что это наступит, он не сомневался; за время короткого знакомства с бывшим чекистом воришка Щука уже тогда глубоко уяснил для себя: немногословный и мудрый этот человек ничего без собственной корысти не затевает, подарков не преподносит. Приглашая в компанию теперь уже обоих своих помощников, Князев подливал им из своих запасов, осторожно заводил беседы вокруг да около, аккуратно приближаясь к теме, и однажды, перебрав, Жучок проговорился. Услышанное лишь подтвердило мелькнувшую уже раньше в сознании самого Князева догадку: Викентий Игнатьевич не утратил и не унял страсть, терзавшую его в далёком девятнадцатом году. То неуёмное желание, словно коварная змея, иссасывало его душу и поныне: бывший чекист грезил отыскать тот чудодейственный крест, который жаждал узреть в безвестной могиле у монастыря на груди убитого священника. Князев пробовал разведать больше, но запас знаний и Жучка, и Прыща оказался куц; крест, по их словам, обладал чуть ли ни волшебной силой возвращать здоровье, беречь от несчастий, спасать от напастей, врагов и сглаза, прочими свойствами обладал, про которые опьяневшие собутыльники мололи такую чушь, что Князев задыхался в гневе от большого желания отдубасить обоих врунов и отправлял их спать.
