– С тебя будет, – хмыкнул тот, лениво уступая и отодвигаясь к косяку, а из коридора внутрь дома крикнул зычно. – Заявился, Матвей Спиридонович, наш гуляка! А вы все глаза проглядели.
– Что делает-то? – подмигнул одноглазый приятелю. – Небось всё лается?
– Дубы смолит да к стенке ставит, – выругался тот и подтолкнул его в спину. – Выкладывай, что разнюхал.
– Злой ещё, как собака? – не унимался тот.
– Иди, иди! – нарочито громко выкрикнул Прыщевский, не реагируя на намёк. – Потом спрашивать будешь. Натворил дел.
– А ты не при чём? С тобой же были! – огрызнулся совсем обидевшись Жучок. – Сам за спину, и на меня телегу катишь?
– Ну чего грызётесь? – вышел к ним навстречу Князев, бровей не подымая, насупившись, кулаки в карманах из штанин выпирают, готовые в ход в любую секунду. – Где скитался до ночи? Нализался опять?
– Трезв, – сжался в комок Жучок и носом шмыгнул, как провинившийся мальчишка. – К вам с чем ни приди, всё не гож.
– Да за те проделки вас обоих прибить следовало!
– Что ж вспоминать? Повинился я. Спьяну творил, а никто не остановил, – Жучок пробежал в комнату, застыл у стола навытяжку, скользнул взглядом по голой скатерти, носом воздух втянул с тоской. – А сказать-то у меня есть чего…
Но Князев будто не слышал, только зычно хмыкнул, сплёвывая, зашёл следом. Жучок, так и не дождавшись, вопросительно и с опаской обернулся на бригадира:
– Матвей Спиридонович, кто старое помянет…
– Знаю, знаю, – уселся тот за стол, кулаки перед собой поверх скатерти выбросил, грохнул по столу, тот отозвался глухим жалобным эхом, скрипнули ножки. – Было бы у тебя ещё одно око, давеча после ваших художеств выбил бы к едрёной фене! Вот тебе моё прощение. Говори уже…
Жучок примолк, потупился, подбородок от груди боясь оторвать. Было отчего. Бригадир никак не мог забыть ночных проделок на речке, когда, исполняя его наставления, вместо того, чтобы подобраться, подслушать и подсмотреть, о чём беседуют два прокурорских работника, не обронят ли каких слов насчёт убийств и других не лишних подробностей о розыске, подговорил Жучок захмелевшего Прыщевского учудить концерт с волчьим воем и проучить как следует служивых. А чтобы надолго запомнили, вытянули их снасти и сети из воды вместе с рыбой. Всё бы ничего, да пожадничал Жучок, приволок поутру бригадиру весь улов, но вместо благодарности схлопотал зуботычины да такие, что до сей поры всё тело ноет. Благо, ноги сумел унести, а то неизвестно, чем бы кончилось.
– Что молчишь? – рявкнул, не дождавшись ответа Князев. – Хвались, чем промышлял. Принесла турчанка ответ Викентия Игнатьевича?
Жучок слюну сглотнул, кивнул, не поднимая головы.
– Где?
– На словах велено передать, встретиться он готов. Но требует время, чтобы всё обдумать и назначить час.
– Обдумать, это конечно, – оживился Князев. – Хорошо. За это хвалю. Хоть какой-то толк от тебя, гнида. Не думал, не надеялся я, что простит он нам то смертоубийство.
– С чего вы взяли, что он простил? – не хотел говорить этих слов Жучок, но вылетели сами, хоть язык проглатывай, вот поганый характер достался! И так всю жизнь!..
– А тебе почём знать? – Князев аж подскочил с табуретки. – Турчанка поганая что-нибудь наплела?
– Нет, только глазищами сверкала.
– Не кусалась же?
– Только…
– Что он-то?.. Сам?
– А я его видел?
– Чего ж мелешь? Язык будто змеиный! Не зря тебе глаз выбили. Надо было и жало выдернуть.
– Прыща б посылали! Тот только закладывать горазд.
– Молчи, поганец, – пнул Жучка сзади ногой Прыщевский. – Ты толком отвечай. Откуда тебе известно, что хозяин не простил нам смерть сына?
– Да какой же дурак простит? – дёрнулся Жучок. – Ишь чего захотел, сука!
Жучок едва удержался, чтобы не броситься на долговязого. Тот отскочил к стене, сжал кулаки.
– Цыц, сволота! – грохнул по столу кулаком Князев. – Будет время у вас свести счёты. А ты говори, – ткнул он пальцем в Жучка. – Что передала турчанка?
– Завтра будет ждать меня на рынке в мясных рядах. Там и скажет, когда и где. Но хозяин сразу ставит вам свои условия.
– Условия? Какие? – насторожился Князев.
– Чтобы вы на встречу явились один.
– Конечно, один, – хмыкнул бригадир, – неужели вас, поганцев, с собой потащу.
– Без оружия.
– Зачем оно мне, – Князев глянул на свои кулаки, поморщился. – А захочу, и не увидит.
– Чтоб захватили с собой то, с чем Аркадий Викентьевич в землянку в ту ночь прибежал, – немного помолчав, тихо выговорил Жучок и воровато глянул на бригадира.
– Ты разболтал, сука? – вскинулся тот на него.
– Да вы что, Матвей Спиридонович! – отскочил Жучок, чуть не сбив с ног Прыщевского, маячившего за его спиной.
– А откуда ему знать про чемоданчик?
– Я его не видел никогда, – взмолился Жучок, – в тот раз, когда труп прятали, про чемоданчик вы сами рассказывали. Чего молчишь, Прыщ?
Прыщевский не отозвался, но Князев потух, плечи свесил, обмяк, тяжело оседлал табуретку:
– Ладно, садись, гнида. Чего не так, шею сверну.
И замолчал надолго.
Глава XI
Кое-что о нём было известно. Человек представлялся мне личностью значительной и фигурой очень даже примечательной в распутывании умышленно кем-то засекреченной и действительно загадочной истории о контрреволюционном заговоре, получившем название «цианистый калий», в познании судьбы интересующего нас архиепископа Митрофана, трагически погибшего в смутные годы Гражданской войны.
Получив высшее юридическое образование в Петербурге, с начала 20-х годов он проживал и работал у нас. Лично зная Патриарха Руси Тихона, став близким и даже доверенным лицом местного архиерея Фаддея, до поры до времени имел вес во властных верхах. Для решения болезненных вопросов в завязавшейся войне с раскольными обновленцами не раз направлялся в Москву к комиссару Красикову по вопросам церкви. С хрущёвскими новациями пришла пора его «перевоспитания» и после неудачных попыток он был снят со всех постов, ославлен в местных газетах «заклятым мракобесом».
Теперь Аркадий Ильич Курнецов занимался мемуарами, которые никто не печатал. Несомненно, он мог пролить свет на историю той загадочной церковной реликвии, которую десятки лет искали многие, начиная от фанатиков-коллекционеров до преступников.
Со слов Ивелины Терентьевны Толупановой, Курнецов долго и дотошно собирал сведения, работая над рукописью о двух друзьях-товарищах архиепископе Митрофане и епископе Леонтии, во время раскольной смуты оказавшихся по разные стороны баррикад, но помирившихся, оказавшись в одной камере губчека, и принявших смерть в одну ночь, возможно, от пуль из одного револьвера.
