Луценко залпом выпил, а Степа сразу туда налил пива:
– Запивай. Водка без пива – деньги на ветер.
Костя опрокинул в себя и стакан пива, зашарил по столу в поисках закуски. Степа услужливо поднес ему бутерброд со шпротиной. Тот с жадностью, словно не ел неделю, весь бутерброд отправил в рот, пережевывал. Опьянел он мгновенно, глазки собрались в кучку.
– Ну, становись, бить буду, – сказал Степа, закатывая рукав рубашки.
– Подожди... проглочу... Так. Только ты... аккуратней...
– Все сделаем ювелирно, – заверил Степа.
Не успел Костя приготовиться к удару, как Заречный вмазал кулаком по скуле. Тот взмахнул руками и грохнулся на пол у стены. Озверел. Подскочил, сжимая кулаки:
– Ну, Заречный! Ты труп!
– Спокойно, спокойно, – подхватил его Степа под руки и потащил к дивану. – Мы ж договорились, Костя, ты забыл?
– Помню, – кивнул Луценко так, что чуть не отвалилась голова. – Ты должен был... команды ждать. А ты не ждал. У меня голова треснула. Треснула, я спрашиваю?
Степа бросил безвольное тело на диван, осмотрел скулу.
– Нет, все в норме, – сказал он. – Ссадина есть. И синяк будет. Очень хорошо.
– Тебе, может, и хорошо, а мне... не... – и Костя попытался встать.
– Ты лежи, лежи, – вновь уложил его Степа. – Чего-нибудь хочешь?
– Кушать, – промямлил Костя и сел.
Степа сжалился над ним, принес бутерброд с тоненьким кусочком сыра. Затем придвинул стул к дивану, поставил водку с пивом:
– А это тебе, как проснешься. Проснулся – выпил, заснул. Проснулся... и так далее. Ты меня слышишь?
– Отвянь, – проворчал Костя, заваливаясь на диван.
Степа вышел из его квартиры, нажав на кнопку лифта, сказал себе:
– Опер должен уметь все! Пить тоже.
2
В театре объявили экстренный сбор. Собрание еще не началось, потому как артисты и обслуживающий персонал подтягивались долго, садились в зале поодиночке, воровато оглядывали присутствующих. Эра Лукьяновна восседала на стуле у сцены, рядом с ней присоседился Юлиан Швец, которого Степа прозвал «мужчинкой», нашептывал директрисе что-то на ухо, бросая таинственные взгляды на вновь вошедших.
Основная часть работников театра собралась. Юлиан Швец окатил зал пристальным взглядом и принялся что-то писать в блокноте, скорее всего, брал на заметку тех, кто не явился. Эра Лукьяновна встала. В зале наступила томительная тишина.
– Докатились, – с большим чувством произнесла она, вложив в слово все свое негодование и презрение. – Уже травите друг друга, да? За последнюю ночь наш состав пополнился тремя трупами! Это уже, простите, нонцес какой-то! Вас и так не уважали в городе, теперь вы полностью покрылись позором! Вам налогоплательщики платят заработную плату, а вы что сделали? Ядом запаслись!..
– Кто-то запасся, – поправил вполголоса Юлиан, не разжимая губ.
– Да, – подхватила она, – кто-то из вас запасся ядом и теперь травит актеров! Я понимаю, ваши инсинуации направлены против меня! Вы тут всех снимали, директоров и режиссеров, меня снять не получилось, надумали трупами выпихнуть? Ничего не выйдет, меня отсюда вынесут только вперед ногами! Я думаю, это будет не скоро. Так вот предупреждаю, отравителя найдут органы, и понесет он самое суровое наказание. Не удивлюсь, если в театре обнаружим бомбу. Так вот, довожу до вашего сведения. Теперь сумки всех входящих в здание театра будет проверять вахтер. Я вам покажу бомбы и яды!
Высказавшись, Эра Лукьяновна отстучала каблуками через центральный проход зала, хлопнула тяжелой дверью, стук удаляющихся каблуков слышался еще некоторое время. Наступила тишина, как в морге.
Встал Юлиан, собравшиеся коллеги обстреляли недоброжелательными взглядами. Но Юлика не прошибешь виртуальным обстрелом. До прихода Эры Лукьяновны это был ничем не примечательный артист, исполняющий роли типа «кушать подано». Она, только она вытащила его наверх, обрушила на Юлиана поток ролей мирового репертуара, многочисленные премии, звание, должность руководителя творческого состава, по сути соответствующая главному режиссеру. Сам Юлиан спектаклей не ставил, не умел. Но руководил... неизвестно чем. Впрочем, нет, он руководил, как ни покажется странным, директором. Это щупленький, не представительный внешне человек лет тридцати семи, похожий на неизвестного маленького зверька. Разговаривает он вкрадчиво, не повышая голоса, ходит осторожно, словно боится наступить на мину, улыбается, пряча улыбку, возможно из-за кривых и редких зубов. Именно он нашел подход к Эре Лукьяновне, ему она верит безраздельно, что ж, любви все возрасты покорны.
– Думаю, не надо говорить, что ЧП в театре уже всколыхнуло город, – начал Юлиан предельно серьезно. А раньше слыл комиком, но не на сцене, а в жизни, где с успехом исполнял главную роль, роль шута горохового. – На сцену нам теперь выйти будет сложно, в глазах общественности мы преступники. Поэтому ближайшие спектакли, и сегодняшний тоже, отменяются. Смотрите расписание, со вторника начнутся репетиции, необходимо произвести вводы на роли Ушаковых и Галеева. До свидания.
За сим удалился тем же путем, что и директриса. Работники театра сидели некоторое время как прибитые, потом разбрелись, не глядя друг на друга, кто куда – курить, домой, в служебные помещения. Никто не поднял бунт, не отстаивал свое достоинство, несмотря на унижение и оскорбление. Коллектив экстренно вызвали и зачем? Чтобы за пять минут обвинить в убийстве и отпустить на все четыре стороны! Однако то, что случилось ночью, не могло пройти бесследно. Люди еще не оправились от шока, но внутри многих уже произошел переворот. Пока не пришло осознание внутренних изменений, поэтому люди в курилке молчали. Сюда потянулись и те, кто не курит, нежданно почувствовав непреодолимую тягу к единению. В молчании постояли с полчаса и постепенно разошлись.
Кандыков Евгений подошел к Люсе. Ему под пятьдесят, когда-то он имел вес в театре, теперь же с ним не считаются. Жена его Катерина работает много лет помощником режиссера. В ее обязанности входит, чтобы все было вовремя: дать звонки, вызвать на выход артистов, открыть и закрыть занавес, проследить, чтобы артисты не несли отсебятину на сцене... Катерине работа нравилась, все же не на заводе горбатиться, да и звучит должность красиво. Когда-то директриса хотела ее выгнать без причин, ценой унижений Кандыков отстоял жену.
Трудно дались Евгению фразы, но он их произнес:
– Я подпишу. И хочу в списке стоять первым.
Это уже поступок. Выпад. Бунт. Однако Люся, зная его не один год, спросила:
– Не передумаешь?
– Нет, – коротко, но решительно ответил Кандыков.
– Сегодня вечером я принесу письмо тебе домой, – сказала Люся, оглядываясь по сторонам, а то подслушивание в театре стало нормой. – Я уже его написала, может, ты дополнишь?
