А из-за деревьев, двигаясь, будто при загонной охоте, вышли три темные тени.
– Не балуй! Бросай! – послышался громкий грубый окрик.
Человек, наступавший справа, передернул затвор на ходу. Тот, кто надвигался по центру, чуть ускорился, выдвинувшись вперед, тоже подал голос:
– Он белку в глаз бил! В человека попасть легче… Бросайте железки!
Как назло, из заимки выбежала Лиза. Берсенев тут же закрыл ее собой, но услышал бодрое:
– Да видели мы вашу девку! Ее хоть пожалейте, мужики! Кидайте винтари!
Снова щелкнул затвор.
Сначала Берсенев, а затем – и Кречет бросили карабины на землю.
– К стене отошли! Живо! – донесся новый приказ.
Алексей, Антон и Лиза послушно отошли к стене, замерли, пытаясь понять, что происходит и что ждет их дальше. Тем временем трое подошли совсем близко. Их даже можно было разглядеть в лунном свете. Один, лохматый и грузноватый, не скрывал довольной улыбки, демонстрируя щербатый рот. Лицо второго носило следы врожденного уродства – левая ноздря была больше правой, потому нос напоминал кабаний пятачок. Третий, по виду – главарь, ладно скроенный мужчина на вид лет тридцати, стволом винтовочного обреза сбил картуз на макушку.
– О чем гутарили, дядя Матвей? Вижу, ты знак подал, опасность…
– Глазастый больно оказался, – проворчал Багров.
– А, один хрен, все равно объявляться рано иль поздно пришлось бы, – главарь встал напротив пленников, чуть расставив ноги, сказал, поигрывая обрезом: – Здорово, что ли, православные… Меня Федя зовут. Рогожин, слыхали, не слыхали? Дело у меня к вам. Потолкуем?
Глава вторая. Петроград, май
1
Визиты Лео на квартиру к Потемкиным после отъезда Кирилла Самсонова стали ежедневными.
Поначалу Настасья Дмитриевна принимала модного антрепренера неохотно, скорее из вежливости. Бегство Лизы незамеченным для столичной общественности не осталось. Какая-то дешевая бульварная газетенка даже родила фельетон об известной девице П., которой так понравилось дрессировать сибирских медведей, что она бросила одного, только укротив, и помчалась в Сибирь, искать следующую жертву в тайге. Потемкина после такого вообще перестала выходить из дому, а уж принимать кого – и подавно. Однако Ренкаса терпела, но исключительно после его откровенного признания: выполняет волю своего друга и благодетеля, Кирилла Прохоровича, не оставляет Настасью Дмитриевну одну.
Вежливое терпение скоро сменилось ежедневным нетерпеливым ожиданием. Лео, вхожий во многие дома и бывающий, казалось, везде, был для немолодой княгини кладезем информации, потому Потемкина ощущала себя в гуще петроградской жизни, не трудясь покидать квартиру. Кроме того, Ренкас взял привычку регулярно приносить свежие пирожные к чаю, всякий раз – другие. И это притом, что совсем недавно вступило в действие странное распоряжение властей, запрещающее выпечку тортов, пирожных, печений и прочих сладостей. Якобы для экономии яиц, сливок и сахара. Что пирожные: кухарка жаловалась – хлеба в Петрограде стали отпускать в обрез, у лавок и магазинов с мучным появились «хвосты». А Ренкас рассказал: с недавнего времени в ресторанах после того как платят по счету, компании разыгрывают между собой оставшийся от трапезы хлеб, и дамы лучших фамилий не считают зазорным заворачивать оставшиеся кусочки в салфетки, чтобы унести с собой.
Вот вам и война, господа! Куда катится Россия – так стала чаще приговаривать княгиня Потемкина.
Сегодня, принеся в фирменной коробке пирожные с миндалем и с той же таинственностью на лице уходя от прямого ответа, как удается раздобыть запрещенное, Лео поведал историю о том, как его нынешним утром пригласили в Охранное отделение.
– Принял некий полковник Хватов, Сергей Петрович, – говорил Ренкас, сам разливая чай. – Слово чести, Настасья Дмитриевна, никогда еще не приходилось вот так, прямо, сталкиваться с господами в синих мундирах. Обо всех не скажу, но господин Хватов производит впечатление неглупого человека. Даже интеллигентного… по-своему.
– Да, я слышала от многих: жандармерия – не полиция, там дуболомов не держат, – кивнула Потемкина, поддерживая разговор. – Чего от вас хотели-то, Лео?
– Хотели, хотят и будут хотеть!.. – Лео сделал глоток чаю. – Хватов так и сказал. Надеюсь, говорит, вы понимаете, господин Ренкас: наши встречи будут продолжаться. Ничего, говорю, с цензурным комитетом смирился – смирюсь и с Охранным отделением. Знаете, что ответил полковник? Разница, мол, в том, любезный, что цензуру вы обходите. И вам это прощается, ведь запрет цензуры равен интересу публики. Тогда как запрет Охранного обязателен к исполнению. Нарушение есть государственная измена.
– Господь с вами, Лео! Вы – и измена…
– Жандармы всюду ищут политику, и в случае со мной я их понимаю. Премьера «Танцовщицы», Настасья Дмитриевна, неумолимо приближается. На премьере, в театре, будут первые лица России. Потому Охранное отделение станет проверять каждого, начиная от рабочего сцены, заканчивая мной. Такова, видимо, расплата за возможность принимать у себя в театре сильных мира сего. Более того… – Ренкас многозначительно поднял палец к потолку. – Случайного в нашей жизни не бывает, уж поверьте мне! Мне ведь даже, выходит, в какой-то мере выгодно завести знакомства, а в перспективе – дружбу с высокими чинами из Охранного. Тут и повод появился.
– Помилуйте, Лео, вы – человек искусства, вам-то оно для чего?
Ренкас выдержал короткую, поистине театральную паузу, во время нее допил чай, подчеркнуто аккуратно поставил фарфоровую чашку на столик.
– Именно для того, Настасья Дмитриевна, что я – человек искусства. Задумал новую постановку, которая уж точно будет громкой. Громче «Танцовщицы», я так полагаю, – он подался чуть вперед, проговорил, придавая голосу оттенок таинственности: – Пьеса из жизни Григория Распутина. Каково?
Потемкина поморщилась.
– Фу! Господи, Лео, и вы туда же, Лео? О Распутине газеты чуть не каждый день пишут. А теперь мужику еще и пьесы посвящают. Не будет ли с него? Да и со всех нас? Не жирно ли для мужика, позорящего императорскую фамилию?
Ренкас откинулся на спинку стула, закинул ногу на ногу.
– Настасья Дмитриевна, дорогая вы моя! Полностью с вами согласен по-человечески. Но я ведь не бескорыстный служитель Мельпомены. Я делаю на театре деньги, – он изобразил шелест купюр, потерев большой палец об указательный. – И чутье мне подсказывает: пьеса о Распутине принесет громадные сборы!
– Боюсь, как бы ее не запретил цензурный комитет, – заметила Потемкина.
– Не запрещают же срамные карикатуры на старца и государыню императрицу. Вообще, чем больше скандалов – тем лучше для кассы. И потом, смотря как все подать. Я подозреваю, цензура сама готова пропустить любое произведение, в той или иной мере, как бы точнее выразиться… критикующее Распутина. Кстати, тут мне нужен ваш совет. Хотя я со многими общаюсь, ваше мнение будет не менее важным, Настасья Дмитриевна.
