– Тяжелораненый комиссар тысяча двести девяностого полка Демичев застрелился. Убит начальник штаба старший лейтенант Молчанов. Командир полка Васенин ранен и попал в плен.
– Как попал в плен? Что это значит? Не могли вынести раненого командира?
– Все находившиеся поблизости, товарищ генерал-лейтенант, тоже были ранены. Уничтожен весь штаб.
– Читайте дальше.
– Батальоны полка отошли к Плаксино. Там же находится штаб дивизии.
– Кто их атакует?
– Сто восемьдесят третья пехотная дивизия при поддержке тридцати танков, товарищ генерал-лейтенант.
– У Бодрова сегодня много работы, – вслух подумал командарм.
– Новое сообщение из сто тринадцатой. Погиб комиссар тысяча двести девяносто первого полка батальонный комиссар Костылёв. Ранен командир полка капитан Хохлов. Командование принял командир заградотряда Бершадский.
– Какое у Бершадского звание?
– У него нет звания. Он из ополченцев. Из двести двадцать второй донесение: с Лещинским связи нет, посланы люди на поиски, полки сражаются в полуокружении.
Утром из штаба Западного фронта пришла обнадёживающая телефонограмма. Жуков посылал в 33-ю резерв: 18-ю стрелковую бригаду, два лыжных батальона, отдельный танковый батальон, полк ПТО, усиленный несколькими батареями РС, и ещё 15 танков для пополнения 5-й танковой бригады.
Ставке стало определённо ясно: основной прорыв немцы наметили и осуществляют именно здесь, на наро-фоминском направлении. Сюда и направлялись резервы.
3 декабря зажатые со всех сторон немцы начали отход по маршруту Головеньки – Таширово. Мост через Нару в Таширове они удерживали прочно. Он им послужил и во время наступления, и теперь, когда они организованно, оставляя заслоны, отходили на западный берег Нары и занимали свои исходные позиции.
4 декабря дивизии 33-й армии начали приводить себя в порядок.
В лесах продолжались схватки с отдельными мелкими отрядами, которые либо замешкались и не успели уйти с основными силами, либо были оставлены специально для диверсионных и разведывательных целей.
Наконец доложили о командире 222-й стрелковой дивизии полковнике Лещинском. 1 декабря, во время прорыва немецких танков и пехоты, Лещинский находился в одном из полков. Раненого, его затащили в ближайший дот. По доту немцы открыли огонь из тяжёлых орудий. Пулемётчики погибли. Когда пулемёты замолчали, немцы ворвались в дот. Среди тел убитых пулемётчиков и стрелков обнаружили одного живого, одетого в командирскую шинель с полковничьими петлицами. О захвате советского полковника рассказал пленный немец.
Когда донесение прочитали в штабе армии, кто-то из офицеров оперативного отдела сказал:
– Полковник Лещинский… Не верится. Просто не верится. Васенин. А теперь – Лещинский. У Демичева нашлось мужества…
Полковник Лещинский был его, командарма 33, выдвиженцем. И сказанное, понимал это говоривший или нет, ранило и его душу и совесть. И, чтобы пресечь возможные разговоры и толки вокруг имени командира 222-й дивизии, командарм сказал:
– Дивизия Лещинского дралась геройски. Первый удар она приняла на себя. Разве не так?
Никто ему не ответил. В землянке воцарилась тишина.
Вечером, когда они сидели вдвоём с членом Военного совета армии и решали, кого поставить на 222-ю, Шляхтин вдруг сказал:
– А всё же, Михаил Григорьевич, не по себе мне от поступка Лещинского.
– О каком поступке можно вести речь в данном случае? Я думаю, что он пленён в бессознательном состоянии.
– И я так думаю. Но Демичев всё же поступил, как настоящий советский человек, как большевик.
Командарм знал, что вместе с его донесением на имя Жукова об обстоятельствах пленения во время боя командира 222-й стрелковой дивизии полковника Лещинского Михаила Иосифовича, в тот же штаб Западного фронта на имя члена Военного совета фронта Мехлиса уйдёт другое донесение, подписанное Шляхтиным, в котором тот изложит свою точку зрения по поводу произошедшего. И то, что член Военного совета армии первым завёл этот разговор, вызвав командарма на откровение, могло свидетельствовать только о том, что тот сейчас мысленно готовится к этому донесению, подыскивая нужные аргументы и подбирая характеристики.
Когда разговор был окончен и они встали, пожав друг другу руки, командарм задержал руку Шляхтина и сказал:
– Марк Дмитриевич, у полковника Лещинского семья. Не забывайте об этом.
– Да-да, семья… – рассеянно ответил член Военного совета.
Утром в штаб фронта среди прочих ушли два донесения, в которых говорилось о том, что командир 222-й сд полковник Лещинский Михаил Иосифович пропал без вести во время боя 1.12.41 в районе населённого пункта Таширово, находясь на своём полевом НП в момент прорыва вражеской группировки, и что все находившиеся в тот момент рядом с командиром дивизии погибли.
Глава седьмая
Воронцову казалось, что лёгкие его вот-вот не выдержат потока переполнявшего их воздуха и разорвутся. Сколько они уже бежали? Час? Два? И сколько пробежали? Три километра? Четыре? Они бежали столько, сколько человек может бежать без остановки. Лицо и руки были исцарапаны, исхлёстаны в кровь сучьями деревьев и ветками кустарников. Наконец они оказались на краю оврага и машинально прыгнули вниз. И там, под обрывом, под пологом обвислых кореньев, обхватив друг друга, будто дети, убегающие от свирепого зверя, затаились. Больше бежать они не могли. Силы иссякли. И вот наконец нашлось укромное место, где можно затаиться и отдохнуть.
Ещё несколько минут назад они отчётливо слышали за собой погоню. Кто-то бежал за ними по пятам, трещали сухие сучья под его ногами, иногда, как им казалось, они даже слышали дыхание бегущего. Погоня кричала, но слов они разобрать не могли. В ушах стоял гул – кровь ходила в голове упругой удушливо-горькой волной и глушила все посторонние звуки.
И вот снова послышался шорох и треск шагов. Теперь бежали вдоль оврага.
– Тихо, Савелий. Если он один, я его… – и Воронцов достал из кармана трофейный нож, выбросил лезвие и стал ждать.
Вверху послышался кашель, и знакомый голос позвал тихо, с дрожью ещё непережитого испуга:
– Курсант! Курсант! Ты тут?
Это был Губан.
Они отдышались. Вскоре Воронцов почувствовал, что сводит ноги. Надо было вставать и идти, тогда окаменевшие мышцы сами собой разойдутся и боли прекратятся.
– Встать, – сказал он и первым встал и пошёл по оврагу вниз.
Кудряшов и Губан плелись следом, пошатываясь и оглядываясь по сторонам, в любой момент готовые броситься назад или в сторону и бежать куда глаза глядят. Каждый куст можжевельника казался им немецким автоматчиком, каждое муравьище – залёгшим конвоиром из заградотряда.
Вскоре, будто кто их вёл, они вышли к тому самому кострищу, где под плотным пологом огромных елей провели прошлую более или менее спокойную ночь. Воронцов сперва глазам своим не поверил. Но огляделся, сел на мокрое бревно и сказал:
