– Весна… До весны ещё дожить надо.
– Как-нибудь доживём.
Кузьма покосился на старосту, думая про себя: чего это он, старый хрыч, намекает, что ли, что к весне на фронте всё может перемениться? Немцы остановились под Наро-Фоминском. Ну и что? Постоят, перегруппируются, как это раньше уже не раз было, и дальше пойдут. Надавят и пойдут. И – до самой нах Москау. А народец-то в деревнях себе на уме, подумал Кузьма. Ещё надеются, что советская власть вернётся. И решил пошарпать прудковского старосту с другой стороны:
– Я знаю, кони у вас армейские есть.
– Кони? – искренне изумился Пётр Фёдорович.
– Да, три коня. Из лесу привели. После боя в Аксиньиной лощине. Кто нашёл? Кто туда ходил? Почему не сдали, как положено?
– А, эти… – виновато согласился староста, потому что вдруг понял: деваться-то некуда, надо как-то вилять, да так, чтобы обвилять и эту власть. – Одна хромая. Другая в круп ранена. У третьей холка сбита. А кто тебе это сказал?
– Разве ваши скажут что? Сам узнал. Все кованые? Ведь кованые. Кавалерийские!
– Да нет, что ты! Копыта разбиты. Во, как лапти! Сроду, видать, не обрезались. «Стрелки» не чищены. Дрянь лошади. Брошенные. Бегали, скитались… Ну мы их и привели. Других-то нетути. Не знаю, доживут ли до весны. Кормим, кормим… А германцы, поди, тоже налогами обложат. А? Вон уже и подтоварник понадобился… На чём возить?
– Ты, Пётр Фёдорович, так ловко дурака валяешь, так жалостливо прибедняешься, что тебя действительно хочется пожалеть. А кони-то кавалерийские! Кованые! Что ж, я дурак совсем, следа не разбираю?
– Да что ты, Кузьма Семёныч?
– Не крути, старый лис. А то ты у меня!.. – незло прикрикнул на старосту Кузьма.
Кузьме Новикову нравилась его новая служба. Он сразу понял, что значит – власть. Нравилось, что в его подчинении в один миг оказались такие люди, как Петр Фёдорович. Опираясь на таких, как староста, всю округу можно держать в кулаке.
Чувствовал свою выгоду под властью такого олуха, как Кузьма Новиков, и Пётр Фёдорович. Но ему всё время было страшно. Всякая власть – власть. И всякая власть – насилие. И разница лишь в степени насилия, которое распространяет на человека власть. Кузьма-то – свой. Хоть и дураковатый, а всё же – свой. А кто за ним? За ним-то – чужие. Кузьма же Новиков вёл себя в Прудках наподобие тех же зятьков – смирно. Палку не перегибал. Когда ему надобно было выкроить что-нибудь лично для себя, не наглел. Получал своё и тихо, как сытый клещ, отпадал. То ли ещё не вошёл во вкус, не почувствовал своей ярости и потому дорожил как с неба свалившейся должностью. То ли имел насчёт Прудков иные виды. А скорее всего, то и другое вместе.
А Зинаиды тебе, Хапок сопливый, вовек не видать, вспомнив довоенное прозвище Кузьмы, подумал Пётр Фёдорович, глядя мимо своего гостя. Породу нашу портить… Каких ты мне можешь внуков нарожать, выродок проклятый? Только как мне от тебя повежливее отвязаться? Вот задача. А привязался-то крепко. То ему барана зарежь, то окорок отмахни. То пару мешков картошки. Да и чёрт с ним. Этого добра не жалко. Сытый волк смирнее завистливого человека. Волка-то в Кузьме он и прикармливал, по свирепой его морде гладил осторожной и нежадной рукой. Но вот если в этом волке человеческое проснётся, если опять начнёт к Зинаиде приставать…
– Слышь, Пётр Фёдорович, зять твой, Иван Стрельцов, так и не объявлялся?
– Нет.
– Тоже где-нибудь юбку гладит, – ухмыльнулся Кузьма.
Утром Пётр Фёдорович запряг коня в розвальни, кинул вожжи младшей дочери и наказал строго-настрого:
– Вы там по сторонам – ни ногой. К обеду приеду за трёхметровками. Пелагее скажи, чтобы детей в лес не брала. Ладно, поезжай с богом.
Зинаида ростом повыше сестры, постройней. Но глаза такие же, как и у Пелагеи, – зелёные, глубокие, с белёсыми лучиками. Она правила к дому Стрельцовых, поторапливая коня, и, сама того не замечая, спешила повидать и сестру, и, главное, еёприёмыша, как она звала того, которого ещё ни разу вблизи не видела, а только издалека и которого все в деревне звали Курсантом. И когда, подъехав к знакомой калитке, ловко спрыгнула в рыхлый снег и увидела на крыльце высокого красивого офицера, то невольно позавидовала Пелагее. Вскинула ломливую бровь и весело бросила с вызовом сестре, выглянувшей из-за спины офицера:
– А приёмыш-то у тебя парень видный! Ой, сестрица!
– А ты на чужое не зарься, – тем же тоном ответила Пелагея и бросила в сестру ком снега.
Они рассмеялись, все трое. Повалились в розвальни, на солому, пахнущую конским навозом, Зинаида хлестнула вожжами, и конь понёс их на околицу, за которой виднелись поле и дальний косяк леса. Седовато-сизый иней охватывал тот лес, будто лёгким пеплом. И взгляд туда, к горизонту, легкому пепельному окоёму, так и уплывал.
Воронцов придерживал коленом пилу и топор – не дай бог потерять чужое добро. Сёстры сидели впереди. Он сзади. Конь бежал резво, так и швырялся из-под кованых копыт оковалками твёрдого, как лёд, снега. Иногда, когда с ходу перемахивали бугры и горочки, сани заносило, подбрасывало вверх, и тогда Пелагея и Зинаида опрокидывались Воронцову на колени, и он удерживал их на руках и тоже смеялся. Рана уже не беспокоила, и он её почти не чувствовал.
В Красный лес приехали вскоре. Дорога оказалась наезженной. Навстречу уже везли несколько возов берёзовых и осиновых дров. Пришлось сворачивать в снег. Конь разом ухнулся по грудь, разволновался, потянул вдоль леса надсадной рысью, пока Зинаида не выправила его обратно на санный путь.
Все делянки были размечены. Они сразу нашли свою. Распрягли коня, кинули ему охапку сена и принялись за работу.
Воронцов взял с саней топор, поплевал на руки и весело сказал:
– Приказывайте, Пелагея Петровна, откуда начинать?
– Ну-ну, приёмыш, поглядим, не напрасно ли тебя сестра кормит! – засмеялась Зинаида, с любопытством разглядывая Воронцова.
Он расчищал ногами глубокий снег под очередной берёзой, подсекал её в нужную сторону. А Пелагея с Зинаидой пилили. Работалось весело. Поглядывали друг на дружку, посмеивались, подзадоривали то словом, то взглядом. Но вскоре начали уставать. Всё чаще Воронцов перехватывал ручку пилы то у Пелагеи, то у Зинаиды. Те по очереди отдыхали.
Воронцов подсёк очередную берёзку, подошёл к Пелагее и сказал, ловя её руку, сжимающую посаженную накосо, по-плотницки, ручку пилы:
– Дайте-ка, Пелагея Петровна…
Но Зинаида устало повалилась на колени и засмеялась, глядя на него с укоризной. И сказала:
– А ведь очередь моя. Как ты сестру мою жалеешь! – и тут же, с вызовом: – А ну-ка, приёмыш, давай-давай, чья возьмёт!
Они взялись за ручки пилы, быстро поймали надрез и, без роздыху, выбиваясь из сил, на одном терпении смахнули толстую, в четверть пилы, берёзу. С гулом ухнула она в снег, поднимая искрящуюся пыль.
