– Перебьют ведь.
– Старшина, не губи нас…
– А то и самих прихватят.
А ведь точно, прихватят, подумал старшина. И сказал:
– Слушай мою команду: со мною остаются бронебойщик и ты, Ломакин. Остальные – по старой лыжне к лесу. Ждать нас возле леса. Старший ты, Буркин. Если что, отходите и действуйте самостоятельно.
Бойцы вскочили, пристегнули лыжи и ходко пошли прочь.
Тем временем в деревне поднялся настоящий переполох. Сейчас найдут наш след и через пять минут будут здесь, лихорадочно соображал старшина, пытаясь найти хоть какой-то выход из того, что произошло и что грозило худшим, если сейчас он не предпримет что-то решительное, что повернёт все события, и его судьбу тоже, в совершенно иное, благополучное русло. Но приказ лейтенанта его пригвоздил к земле, к этой позиции, которую предстояло удерживать ещё минут десять, не меньше. И вот прошли и пять, и десять минут. А немцы из-под горки, откуда выходил след, не появлялись.
Появились они с другой стороны, от крайних дворов, где стоял ещё один их пост. Возможно, часовой заметил движение в поле, когда часть заслона отходила к лесу.
– К бою! – скомандовал старшина.
Полчаса, которые давал им лейтенант Берестов, должно быть, уже прошли. Но вставать и отходить на виду у немцев было уже поздно. Эх, минут бы семь-восемь назад… Поздно…
Глава семнадцатая
В такие ясные ночи Воронцов с дедом Евсеем ходил по насту караулить в колхозном саду зайцев. Зайцы прибегали из лесу объедать молодую поросль прививок, обгрызали трёхгодовалые яблони так, что на них живого места не оставалось, и весной изувеченные деревца засыхали. Вот и нанимал председатель деда Евсея караулить сад.
Но до заячьих ночей было ещё далеко. Наст в поле, а тем более в лесу, не намёрз. Намерзал он обычно после первой оттепели, когда снег влажнел сантиметров на десять в глубину и хорошенько садился. Но оттепелей пока не случалось. Пора оттепелей была ещё впереди.
Воронцов выехал к деревне по дороге. Чтобы в случае, если немцы или казаки здесь выставили пост, его в первые минуты приняли за кого-то из деревенских, припозднившихся на вырубках. Он ровно, придерживая определённый темп, скользил по санному следу и слушал ночь. Мороз прижимал. Драл ноздри, проникал под шинель. На прудах с упругим треском лопался промёрзший лёд. В морозном воздухе отчётливо слышалось каждое движение. Скрипнул колодезный валёк на той стороне пруда, звякнул дверной пробой. Прудки запирались на ночь. От всякой напасти, от лихого человека. Тягучий шорох и повизгивание его охотничьих лыж тоже конечно же слышала сейчас вся деревня. И Воронцов надеялся лишь на то, что с улицы сейчас все ушли в дома, сидели в темноте возле печей, в которых жарко горели берёзовые поленья, и прислушивались к другим звукам – к гулу канонады – или уже спали в тёплых постелях, погасив лучины и керосиновые лампы. Молили Бога, чтобы и завтрашний день был не хуже того, который уже благополучно миновал.
Когда выбрался на большак, сразу снял лыжи и ходко, не останавливаясь даже для того, чтобы послушать обступившую его ночь, пошёл по накатанной стёжке к знакомому дому.
Воронцов решил узнать, что слышно в деревне. Что говорят об исчезновении казачьего конвоя и арестованных окруженцах. Заодно оставить Пелагее несколько банок тушёнки, которые он захватил с собой. Поговорить, повидаться и тут же уйти. Валенки для неё он так и не успел подшить. Те, первые, которые ей так нравились, отняли жандармы.
Пелагея в эту ночь спала и не спала. Сон то не шёл, не шёл, то вдруг наваливался лохматым зверем – беспокойный, страшный, так что хотелось кричать. То Ивана увидела – будто убитый он лежит, на кровавом снегу, раздетый. То сестру Зину – и тоже нехорошо. Измучилась. Закинула за голову руки, ухватилась за холодные прутья никелированной спинки и лежала с открытыми глазами, чтобы ужас к ней больше не подступал. Пусть, думала она, ходит вокруг, топчется в темноте, а к ней – ни на шаг. То вдруг начинало ныть, тянуть низ живота. Приходили другие мысли. Противиться им было труднее. Вспоминался Иван и то, как он брал её, целуя и смеясь. Всё время почему-то смеялся. А она говорила ему: «Не смейся. Что ж тут смешного? А то дети будут печальными». А он ей: «У нас с тобой дети весёлыми будут». И снова смеялся. Во рту сохло от этих мыслей. То вдруг вместо Ивана она представляла Сашу, Курсанта. И сама пугалась своим выдумкам. Но они тешили её и будоражили не только воображение, но и распаляли желание хоть как-то унять разгоревшуюся тоску одинокого тела. Дожила, думала она. Одичала совсем… И времени совсем ничего прошло, полгода нет, а одичала, как молодая яблонька в брошенном саду. Потом спохватывалась, старалась успокоить себя. Думала, перебирала в памяти то, что произошло в последние дни. И ей опять становилось страшно. В первую очередь за детей. В деревне поговаривали, что если начнут жечь деревни, то, чтобы не угнали в концлагерь, надо будет уходить в лес. А куда она пойдёт, в какой лес, с малыми детьми и больной старухой? Слухи подтверждал и тятя. Немцев, мол, от Москвы гонят, и они, отступая, в отместку палят все деревни, угоняют людей и скот в сторону Вязьмы и Юхнова, и даже дальше, к Рославлю, жгут сено и все постройки. Неужели и их Прудки сожгут, а народ погонят по шоссе? А может, и правда, лучше в лес уйти? В своём лесу – не на чужбине. Кто и где ждёт их, голодных, обобранных? Везде нужда.
И когда постучали в угловое окно, она даже вскрикнула от испуга. Потом тут же сообразила, что в это окно мог постучать только тот, кто хорошо знает, где она спит. Сердце сразу подсказало: Курсант! Саша пришёл!
Она встревоженной птицей соскочила с кровати. Накинула шаль, сунула ноги в валенки и побежала в сенцы, на ходу ощупывая стены и входную дверь.
– Кто там? – спросила она, кое-как унимая дрожь; всё в ней ходило ходуном, сердце подпрыгивало к горлу, и кружилась голова.
– Это я, Пелагея Петровна, курсант Воронцов, постоялец ваш, – отозвалась морозная гулкая темень множеством слов, когда и одного для неё было бы довольно. Ведь она узнала его по стуку в окно.
Постоялец… Постоялец… Ну какой ты мне постоялец? Её охватила беспокойная, отчаянная радость, которую она тут же узнала, и, узнав, не ужаснулась, а только вздохнула, вроде как беспокоясь о том, как бы судьба не обнесла её и на этот раз. Она открыла дверь, впустила Воронцова в сенцы, толкнула задвижку, в темноте поймала руками его заиндевелую, пахнущую дымом и лесом шинель, рывком развернула его лицом к себе и обняла. Так и обвила горячими руками за шею, опахнула своим дурманящим теплом.
– Миленький ты мой! Пришёл… Вернулся… А я тебя ждала. Я знала, что ты придёшь.
Нет, лихорадочно думала она, ликуя в своей смутной радости, не обнесёт, не обнесёт её судьба на этот раз. Вот уже всё и сбывается. И пусть так и будет, как будет…
– Пелагея Петровна, это же я, Курсант, – сказал он, подумав в первое мгновение, что она приняла его за мужа, осторожно взял её за плечи и попытался слегка отстранить.
