– Осторожнее. Казаки с вечера пьянствовали. Потом спать завалились. Наши бабы, у которых они жили, проведывать их ходили. Толком ничего не сказали, но, мол, теперь им велено там постоем стоять, в школе. И лошадей там же держат, в школьном сарае.
Она гладила его плечи, трогала пальцами губы и шептала:
– Что ж ты, так и уйдёшь?..
Он легко отстранил её. Она вздохнула. И долго молча послушно стояла перед ним. Он и сам не знал, что делать. Надо было идти. Вспомнил: подполковник всё же прав. Нельзя терять осторожность. Не время сейчас…
Староста долго не открывал. Вышел он через двор и сказал тихо, почти шёпотом:
– У Пелагеи был? Сказала? Ну вот, пополнение у вас, Курсант. Забирай его в лес. А то, не дай бог, найдут. Конец тогда всем.
– Где он?
– Пойдём. Я его уже предупредил. В окно тебя увидел.
Когда Пётр Фёдорович зажёг в углу на полке лампу, Воронцов увидел сидящего на кровати человека с пистолетом в руке – щуплую фигуру и, показалось, знакомую посадку головы.
– Старшина! Старшина Нелюбин! – почти крикнул он, не веря своим глазам.
Встрепенулся и тот. Сунул под подушку пистолет, тяжело, опираясь на спинку кровати, встал и потянулся рукой навстречу Воронцову.
– Это ж, ёктыть, мой командир. Мы ж вместя на Шане… Мы ж огни и воды прошли. Что там было, – шептал старшина Нелюбин, радостно и удивлённо глядя то на Петра Фёдоровича, то на Воронцова, будто не веря своим глазам.
Они обнялись.
А Пётр Фёдорович не сразу и понял, что произошло.
Так посреди огромной войны, которой не было конца и края, встретились два человека, которые совсем недавно делили одну судьбу и каждый из которых не был уверен в том, что выжил и ещё кто-то, кроме него, потому что и тот, и другой своё спасение осознавали как чудо.
– С кем же ты вышел, товарищ командир? – осторожно спросил старшина Воронцова, и в глазах его мелькнула надежда. – Кто-нибудь из моих жив?
– Не знаю, один я вышел. Один, Кондратий Герасимович. Больше никого. Раненых они добивали. Если только кто сразу ушёл… А кто на лугу остался, тех всех добили.
– Значит, это не ты меня вынес?
– Нет. Я ушёл сразу после боя.
– Значит, ещё кто-то из наших живой остался. Кто-то ж меня вынес, – и старшина расстегнул пуговицу – в распахе виднелись сизые узлы шрамов. – Вот, гляди, мои медали. Четыре. Все как одна.
– Я видел, как ты упал. Думал – наповал тебя.
– Я и сам не придумаю, как живой остался. А теперь вот и тебя, товарищ командир, живого встретил. И третий ещё есть. Кто-то ж меня вынес. Не стали они меня почему-то добивать. А ведь видели, что живой лежу. Смотрели на меня, как я умирал. А я на них смотрел. Думали, видать, что хватит мне и тех пуль, которые меня там, на камни, повалили. Грудь-то моя вся избита была. Ты ж видел. Весь в крови лежал. Пожалели.
– Не тебя они пожалели, а патронов.
– Может, и так. Но я, видишь, живой.
К утру они вышли к школе. Лошади в сарае хрумкали сеном. Захрапели, учуяв чужих.
– Смотри, – сказал старшина, – даже дверку не зачепили. Открыто. Заходи…
– Пошли, – и Воронцов первым шагнул в коридор.
Пётр Фёдорович шёл следом. Дверь в учительскую тоже оказалась незапертой. Когда Воронцов толкнул её стволом винтовки и она с хриплым скрипом подалась, в углу испуганно вскрикнула женщина.
– Тихо. Свои, – и Пётр Фёдорович по-хозяйски чиркнул заранее приготовленной спичкой и зажёг фитиль лампы, стоявшей на столе посреди бутылок и чашек с квашеной капустой, солёными огурцами и грибами.
– Хорошо ж вы тут, ребята, устроились, – сказал Воронцов, окинув взглядом стол, лежанки, вешалку, где висели винтовки и папахи. – Вон уже и папахами обзавелись.
Женщина, ойкнув смущённо, вскочила с лежанки и стала торопливо одеваться.
– Приберись, приберись, Надя. Пора, – сказал староста. – Да ко двору ступай без обиды. А мы тут с вашими мужиками по душам поговорим.
– Дядя Петя, – сказала молодка испуганным голосом, оглядываясь то на лежащего под полушубком человека, из-под руки которого только что выскочила, то на Воронцова, который не опускал свою винтовку, стоя у двери, – вы что ж это, неужто убивать их пришли?
– Что ты, Надя. Что ты… Господь с тобой. Если крови на них нет…
– Нет на них крови, дядя Петя, – и голос у неё задрожал.
– Иди, иди, Надя. А мы тут сами разберёмся. Иди прямо ко двору. И чтоб тихо всё было.
В учительской было хорошо натоплено. Пахло перегаром и табачным дымом, ещё чем-то живым, когда в комнате спят не одни мужики.
– Ты старший лейтенант Верегов? – спросил Воронцов и качнул стволом в сторону лежавшего в углу.
– Я, – ответил казак и сел, свесив на пол босые бледные ноги в кальсонах. – С кем имею честь?
– Что касается чести, не уверен… Я – Курсант. Курсант Воронцов. Командир отряда.
– А, Курсант… Не узнал.
– Одевайтесь. Живо. Оба. Пойдёте с нами.
– Куда?
– В лес.
– На берёзы? – Верегов усмехнулся. Вздохнул и сказал, как о давно решённом: – Никуда я не пойду. Стреляйте здесь. Я уже ничего не боюсь. Я своё отдрожал. Всё холодным потом наружу вышло. Смерть, Курсант, как выясняется, не самое страшное на войне.
– А я пойду, – ворохнулся под полушубком другой казак. – Я пойду. В лес, так в лес. Хоть к чёрту на рога. Мне уже всё равно. – И начал торопливо одеваться.
– Погодите-ка, – вдруг сказал Верегов, глядя на Воронцова. – Утром сюда приедут жандармы. Деревня внесена в список на уничтожение. Но вначале прибудут люди из сотни. Или атаман Щербаков, или кто-то из его заместителей. Нас-то тоже неспроста прислали: чтобы никто никуда. Чтобы скот и имущество не попрятали. Скот в связи с тяжёлым положением на фронте подлежит изъятию в пользу германской армии.
– И так до нитки ограбили. Картохи из подпола гребут. Детей кормить нечем, – и староста насупился. – Курсант, тут надо что-то делать! Слышишь, что он говорит? Или срочно уходить и уводить людей, угонять скот. В лес, подальше. Или…
– Операция будет проводиться в два этапа, – продолжал Верегов. – Первый: казаки изымают скот, зерно и прочее и угоняют жителей на запад. Формируют колонну и – в сторону Юхнова, а там, я так понял, на Рославль.
– В концлагерь! – снова спохватился Пётр Фёдорович. – Это же значит, что в концлагерь! Вон куда нас хотят загнать!
– А потом прибудет группа уничтожения. Факельщики. Немецкая жандармерия. Специальный отряд.
– Сколько будет казаков? И сколько немцев?
– Казаков – человек десять-двенадцать. Может, немного больше. Плюс нас двое. Немцев… Сколько немцев, точно не скажу. Не знаю.
